Новороссия

Читая воспоминания Бунина

Вы давно читали «Окаянные дни» Бунина?

Читаю сегодня «Окаянные дни» Ивана Алексеевича Бунина и не могу оторваться, читаю ночами напролет. И эти давние воспоминания обретают плоть и дух и остаются во мне. Мне хорошо знакомо это состояние Бунина, когда он все это видел, видел эту разразившуюся государственную катастрофу, в которой с каждодневным риском для жизни они с женой пребывали, и не знал, как это можно изменить, остановить и что ждет Россiю и лично их самих дальше. Когда они находились в Одессе, каждое утро Иван Алексеевич бежал за газетами, уповая найти в них хоть крохи надежды на спасение из этого кровавого ада и вновь погружаясь в ежедневную жуть новостей. Я тоже всё время читаю новости, которые буквально надрывают душу, из-за которых постоянно испытываю болезненное состояние отчаяния, уныния, во мне не утихает чувство безысходности, очень тяжело переживаю, что происходит в Россiи, что делают со страной медвепуты, что происходит в МП, которая обманывает верующих и служит безбожной власти, и не могу не читать. Уговариваю себя не читать, но начинается утро и опять, как Иван Алексеевич бежал за газетами, так и я нервно включаю компьютер, питая надежду на лучшее и боясь натолкнуться на что-то страшное, непоправимое. Да, действительно, это похоже на садомазохизм, когда изменить происходящее, как мне кажется, невозможно, но не читать – тоже невозможно, когда столько страха живет в этой жути, окутавшей Россiю, готовящей нам всем, русским, полное исчезновение, смерть физическую и моральную. Мне хорошо знакомо и это чувство Бунина, когда ничего не клеится, когда все идеи представляются безсмысленными, которые умирают, еще не оформившись, потому что в тебе нет энергии для их воплощения, потому что нет веры, что кому-то это нужно, поэтому ничего не хочется что-либо делать, создавать, осуществлять. Только самое простое, необходимое для жизни. В себе постоянно ощущаешь, как чего-то ждешь, будто в тебе живет что-то неясное, неуловимое, какое-то непонятное ожидание, что что-то должно произойти, что кто-то придет и освободит тебя и весь народ из этого кошмарного плена… Сегодняшняя жизнь похожа на морок, который нежданно-негаданно свалился на русский народ. Это состояние души человека, живущего во время катастрофы и до сильной, непрекращающейся душевной боли остро чувствующего эту катастрофу. До боли, до обморока Бунин чувствовал, что он не может, как будто из крепкого капкана, выбраться из Одессы. Сейчас у нас вся Россiя – это капкан бунинской Одессы 18-го года: так же страшно и русскiй человек так же беззащитен, как во время красного террора. Да, пожалуй, он, этот красный террор, вовсе с тех пор не прекращался: также могут без оснований арестовать, посадить в тюрьму, убить, ограбить, изнасиловать… И грозить судом будут только жертве, если она останется жива.

С сильно бьющимся сердцем читала эту, наполненную человеческой болью, книгу и вместо тех преступников – Ленина-Бланка, Троцкого-Бронштейна и других розенталей, которых было большинство во власти после 17-го года, начиная сверху и до последнего уездного комитета, – подставляла нынешних, которые по инстинкту разрушения государства, национальных устоев, народных традиций, зверству и ненависти, в лучшем случае безразличия, к русскому народу им ничем не уступают…

С чего всё начиналось…

Когда сегодня читаешь воспоминания, мемуары, литературные произведения и документальные свидетельства конца 19-го и начала 20-го века, то отмечаешь, что 20-30 лет назад, т.е. до очередной государственной катастрофы Россiи, вновь ударившей по нашему народу, они воспринимались совершенно иначе, чем теперь. И что раньше в этих документах казалось мало значимыми, второстепенными фактами, на что почти не обращалось внимания, то сейчас в этом видишь, как начинала раскручиваться наша Национальная Катастрофа. Зная, чем все закончилось, сосредоточиваешь внимание на ее истоках, на первых, мало заметных трещинах.

Много лет назад я с большим интересом читала воспоминания Бунина. Но тогда в этих воспоминаниях писателя о Толстом, Чехове, о литераторах-современниках, меня больше интересовали его свидетельства о литературной жизни того времени. Ее политическая подкладка мне была неведома, потому что при советском режиме она либо скрывалась, либо искажалась. Теперь же очень важным стал для меня аспект мiровоззренческих взглядов художественной элиты, который явился ключом к вопросу: «С чего все начиналось?».

В своих воспоминаниях «Освобождение Толстого» Бунин говорит о Толстом с огромным преклонением, он глубоко почитает его как личность, ценит его гениальность, по-настоящему ему предан и любит Толстого. Т.е. испытывает к нему все лучшие чувства по самой высокой планке: гениален, уникален как личность, своеобразен, умен, ни на кого не похож, человек-гигант… Однако эти его воспоминания интересны не только тем, что дают представление о Толстом как о человеке, но и дают представление о том времени, о той атмосфере, в которой жили русскiе писатели, о нравах и настроениях современного ему общества, и, конечно, о самом Бунине, о его системе духовных ценностей.

Бунин много говорит о Толстом как о гениальном писателе, и в то же время, когда он рассуждает о его религиозных и гражданских убеждениях, то его отрицательные взгляды рассматривает как бы вскользь, как что-то мало значащее. Религиозность Толстого, точнее ее отсутствие, заслоняется для Бунина гениальностью писателя. Для него неверие Толстого не является каким-то серьезным духовным изъяном, духовной катастрофой, он говорит об этом как бы между прочим, через запятую, как об одной из черт или фактов жизни этого гениального человека, оно Бунина не отталкивает, не настораживает, не заставляет задуматься. На фоне писательской гениальности Толстого его богохульные фразы проходят для Бунина как какая-то мало значащая деталь – главное, что он гений! И здесь, как бы Иван Алексеевич не восхищался Толстым, приводя факты из его жизни, картина раскрывается совершенно обратная. Мало того, что Толстой неверующий человек, его многие высказывания, еретические и богохульные, раскрывают совершенно другую личность, прямо скажем, отталкивающую, противоположную тому, каким хочет представить его рассказчик. Это восхищение Бунина Толстым как гениальным писателем заслонили для него отсутствие Бога в душе Толстого. Но ведь это – и характеристика самого Ивана Алексеевича.

Бунин вспоминает такой эпизод. Толстой говорил, что ему в природе нравится гармония, что в природе все гармонично, все симметрично. Он на доске мелом нарисовал овал – это жизнь, говорил Толстой, и повел линию в верхний правый угол,- а это безконечность. А где же вторая линия, ведь все должно быть симметрично, а здесь симметрии нет? – как бы доказывая, что значит, нет и Бога, если нет симметрии. И у Бунина тоже этот вопрос Толстого повисает. А ведь «загадка» довольно простая, и симметрия здесь, безусловно, есть. Из верхнего левого угла в сторону овала тоже надо провести линию, а над ними нарисовать огромное облако. «Облако» – это Бог, Он посылает душу, образуется жизнь, а когда человек умирает, душа опять возвращается к Богу. Для верующего человека в этом вопросе нет ничего сложного, а гениальный Толстой не смог разрешить эту «задачу». Бунин тоже не нашел ответа. Толстой, пишет Бунин, не считал Христа Богом, не верил в безсмертие души, создавал свое, «евангелие от Толстого», «христианство без Христа» и т. д. Толстой создавал свою духовно-нравственную систему, в которой Христу не нашлось места. Его «непротивление злу насилием», искажающее учение Христа о спасении души, тоже принесло много вреда, исподволь приучая русского человека к примирению с грехом, говоря сегодняшним языком, приучая к «политкорректности и толерантности». Но Бунин не видит в этом ничего страшного, он продолжает восхищаться Толстым. Своим безверием Толстой «убил» души своих детей, сделав их атеистами, а может быть, как и он, богоборцами и богохульниками. Ведь недаром Александра Львовна не пустила Оптинского старца о. Варсонофия к умирающему Толстому. Лев Николаевич не пошел за гробом своей любимой дочери Маши, дошел только до столбов имения и вернулся назад, потому что потом гроб несли в церковь. Значит, она была крещеной? М.б., это благодаря Софье Андреевне? А как остальные дети, были ли они крещены? М.б., и душевное помешательство Софьи Андреевны в пожилом возрасте (поражает, что этого никто в семье не замечал, хотя в Ясной поляне жили и доктора) тоже есть результат укоренившейся безбожной атмосферы в семье? И даже в последние мгновения жизни Лев Николаевич так и не обратился к Богу, жил тем, какие мысли рождает его голова. «Я не могу не думать…», – говорил он в последние мгновения своей жизни. Это замечательное качество гения, но смотря, о чем думать? «Записывайте, записывайте», – говорил Лев Николаевич дочери, дорожа каждой своей мыслью, которая может быть последней. «Но записывать было нечего», – вспоминала Александра Львовна, он ничего уже не говорил, а только перебирал пальцами край одеяла. Он весь был сосредоточен на работе своего гениального мозга, все уходящие силы были направлены на то, чтобы оставить человечеству последние проблески своего ума, поглощенного, очевидно, познанием процесса умирания. Но откровений уже никаких не было, а о Боге он так и не вспомнил! Паскаль в последние мгновения своей жизни просил позвать священника. Достоевский попросил Анну Григорьевну почитать ему Евангелие. О своей душе на исходе жизни Толстой так и не вспомнил. Он не только породил неверующих детей, кстати говоря, тоже зараженных его гордыней, если вспомнить хотя бы, как они снисходительно, свысока относились к творчеству других писателей. Но в силу огромного влияния своей личности, скольких же русских людей он отвратил от Бога: ведь толстовцы, а этих «братств» было по Россiи немало, все были неверующие, революционеры-моралисты, подражающие во всем своему гениальному учителю. Толстовцы – это тоже была почва для революции, которая потом их и перемолотила. Многие писатели прошли через увлечение, через потрясение Толстым, серьезно воспринимая его призыв к «опрощению», насильственно для себя пытаясь подражать толстовской любви к народу. — Можно добавить, что крестьяне Ясной поляны воспринимали «опрощение» Толстого, в крестьянской рубахе и босиком, но верхом на высокопородистом английском скакуне как фокусы барина. — Через это прошел и Бунин. Но в чем же была любовь Толстого-моралиста к русскому народу? Да, он жалел народ за его тяжелую жизнь, заступался за обиженных, при этом вырывая с корнем его сущность – его христолюбивую душу. Да любил ли его сам народ? Бунин пишет, как буквально после похорон яснополянские крестьяне сокрушались, что им не заплатили за плакаты, которые они изготовили и несли за гробом писателя. Народной любви в этих чувствах найти трудно. С одной стороны, «непротивление злу насилием», с другой – Толстой своими протестными, разрушительными убеждениями призывал к насилию: он был за революцию, он хотел революции, только считал, что она ничего не даст народу, потому что новое правительство будет таким же, как и предыдущее. Для него новое правительство – это правительство без Царя и без Бога, созданное на крови его любимого народа, и он считал, что оно будет таким же, как и «предыдущее». Т.е. для него это просто механическая смена фишек. Он абсолютно не понимал, что такое Самодержавный Царь, что такое Православная власть от Бога, что такое православное государство, призванное помогать народу сохранять веру и спасать свою душу, будучи народом воцерковлённым. Вера для него ничего не значила, ему не было страшно, что он в своей душе не чувствует Бога.

Однажды Толстой пережил ночной ужас в Арзамасе, когда он метался в гостиничном номере от мысли о смерти, ее неизбежности (а было ему тогда чуть более 40, и был он тогда человеком, полным жизни, известным писателем и богатым помещиком), и в этом ужасе он увидел безсмысленность своей жизни, всего, что он делает, а потом и жизни всего человечества. Но этот ночной кошмар к Церкви его не «подтолкнул», к Богу его душа после этого не обратилась, и, как мне кажется, в эту ночь с ним, с его душой, свершилось что-то необратимое, туда вошёл бес, не сразу обнаружив себя. Читая кощунственные высказывания Толстого, понимаешь, почему Ленин-Бланк назвал его «зеркалом русской революции». Я помню, что когда в школе «проходили Толстого», эта статья Ленина обязательно входила в учебную программу. Но, возможно, Толстой был не только «зеркальным отражателем» русской катастрофы, но и одним из главных ее создателей (и думаю, гораздо значительней, чем Горький), а не только виноваты в ней были жиды-либералы, или «черта оседлости», как называли эту фракцию в IV Государственной Думе, толкавшие Россiю к революции, к крушению православной государственности. Влияние его личности было огромным, ему верили во всем и верили слепо. Вера в Бога в российском обществе все более охладевала, и всё его богохульство, революционность, безбожное морализаторство воспринимались либо благожелательно и с восторгом, либо в лучшем случае, спокойно, и опасности в этом для русского народа «просвещенные умы» не видели. А тех, кто обличал Толстого за его богоборческие убеждения, «передовое» общество считало косными, недоразвитыми, отсталыми людьми, над их мнением смеялись или просто не обращали внимания. И я думаю, что Бунин, к сожалению, в то время не был в этой, «отсталой», части общества. При всей моей любви к таланту Бунина, надо признать, что на его симпатии к Толстому эти кощунства гениального писателя никак не повлияли.

Церковь предала Толстого анафеме за его роман «Воскресение», но грех его не только в одном романе, а во всем его тлетворном влиянии на русский народ, особенно на интеллигенцию, которая с придыханием воспринимала каждое его слово, каждый его поступок и пыталась ему следовать. Когда больной Толстой приехал в Ялту, и была там кризисная ситуация для его жизни, Чехов так сильно из-за этого переживал, опасаясь, что он не выживет, что у него пошла горлом кровь, насколько он его любил и дорожил им. Иван Алексеевич тоже страшно ценил Толстого и ловил о нем малейшую новость. Отец Иоанн Кронштадтский сурово обличал Толстого, считая его бесом, воплощением сатаны. Но кто тогда из интеллигенции его слышал? Эти проповеди кронштадтского старца-пророка Иван Алексеевич не приводит в своих воспоминаниях, позиция Церкви его не волновала, о ней он отозвался общо и кратко: «плохим» Толстого считала отсталая часть общества.

Воспоминания Бунина о Толстом дают красноречивую картину бездуховности предреволюционной атмосферы. Брюсов написал гадкое стихотворение о Царе, у Гржебина вышел очередной номер журнала, на обложке которого «была изображена человеческая задница, увенчанная короной». И никто не был за это наказан, и главное, не встал на защиту поруганной Богом данной власти! Бунина это возмущает, но связи этой мерзости с Толстым он не видит. Иван Алексеевич удивляется, что не был никто наказан: «почему? Почему этим преступникам даже не понадобилось уезжать за границу, прятаться от полиции?» Да, действительно, почему правительство не принимало никаких мер, чтобы остановить эту разнузданную травлю Монарха? Само было уже слабо? Или же само было в таком же состоянии? Как, например, ближайшие родственники Государя, готовившие против Него и Государыни заговор о Его свержении с Престола и заточении Царицы в монастырь. К этому времени, усилиями Столыпина, хотя сам он был монархистом, была распущена Черная Сотня, многие верные монархисты были убиты, охранять Царский Престол практически становилось некому. И понеслась безудержно эта бесовская камарилья – «Россия, вперед!» – а в коренниках был у нее граф Лев Николаевич Толстой.

Молодой Толстой создал прекрасные художественные образы, образы истинно русских, православных людей, различных сословий. Но вот мне кажется, что если бы его герои, как, например, князь Андрей Волконский, капитан Тушин, дворяне графского происхождения Николай Ростов, Наташа Ростова, Пьер Безухов, крестьянин дед Ерошка и многие другие жили в это время, время его старости, его безбожного морализаторства, то они не приняли бы Толстого, они не пошли бы за ним бунтовать. Они отдали бы жизнь за Царя, а Лев Николаевич оказался бы в ряду своих самых отвратительных героев, которых он и сам презирал, например, князя Куракина или дворянина Серпуховского. В Толстом, за время его долгой жизни, встретились как бы два человека: русский писатель-гений и злобный кощунник-моралист. Они не могли ужиться в нем вместе, второй выдавил гения, заняв все пространство опустевшей души. Гордыня, возненавидевшая и посягнувшая на Бога, убила в ней христианина. Пушкин был прав: «гений и злодейство несовместны», тем более в одной душе.

Бунин пишет, что когда он узнал, что Толстой умер, собрался, было, ехать на похороны в Ясную поляну. Но он понимал, что приедут хоронить Толстого те, кто воспринимал его как революционера, как бунтаря против «существующего режима», что похороны эти будут как революционный протест и выражение солидарности с главным ниспровергателем Самодержавия и Церкви. Он подумал-подумал, и не поехал. И, кажется, никогда об этом не пожалел. Значит, все-таки жила в Иване Алексеевиче Божья искра, которая удержала его от этого безбожного сборища! На похороны Толстого приехали несколько тысяч человек – сколько среди них было верующих, помнящих еще того Толстого, подарившего человечеству свои гениальные произведения? Да и поехали бы верующие русские люди на похороны без Церкви? Ведь церковного отпевания не было, похороны были гражданскими, с речами, с обличениями «царского режима», его хоронили как первого революционера-атеиста. Раньше о таких похоронах без церковного отпевания русский человек говорил: «зарыли как собаку». Бунин свои воспоминания о Толстом назвал «Освобождением Толстого». От чего же он освободился? По-моему, самые тяжкие грехи великий писатель как раз унес с собой. Хотя Толстого Иван Алексеевич ценил до конца своей жизни.

Бунин рассказывает о престарелой няне Толстого, которая, будучи уже немощной, лежала в своей каморке, доживая свою долгую жизнь, и слушала часы-ходики, которые задавали ей вопрос: «Кто ты – что ты? Кто ты – что ты?..». К слову замечу — гениальная старушка, сумевшая услышать в ходиках самый главный для христианской души вопрос! Смог бы в конце своей жизни ответить на этот вопрос Лев Николаевич? А ведь после смерти придется. Бог дал Толстому так много таланта, что его хватило бы на целый народ. Достоевский говорил, что постоянно идет брань между Богом и дьяволом, и поле этой брани – душа человека. Для Толстого эта битва за его душу кончилось Каином, который убил своего брата Авеля и погрозил Богу кулаком…

Абсолютно так же относился к Толстому и Чехов. И опять у Бунина, в его воспоминаниях, раскрывается то же отношение к Чехову. Он безпредельно ценит в нем писателя, любит его и дорожит его дружбой, раскрывает его как человека деликатного (большое впечатление оставляет его нежная, оберегающая Авилову, любовь к ней!), тонко чувствующего красоту, наделенного редким чувством юмора, оригинального мышления, легкого по характеру, обладающего, несмотря на свое купеческое, даже простонародное происхождение, духом аристократизма, бережно относящегося к матери, к своим близким, к окружающим, человека с безукоризненным литературным и художественным вкусом. «Чехов любил цветы, деревья и животных», пишет Бунин, часто возился с цветами в своем маленьком садике ялтинского дома. Это я очень хорошо понимаю, я это тоже люблю: цветы, деревья и животных. Только Иван Алексеевич ошибался, думая, что Чехов, назвав свою пьесу «Вишневый сад», неправильно считал вишневые деревья красивыми: у них мелкие цветы и корявые стволы. Но я тоже нахожу вишневые деревья красивыми: и когда они цветут, сливаясь в одно, спустившееся с неба, бело-розовое облако, и когда они усыпаны, будто игрушечными, напоминающими волшебную сказку, темно-красными, блестящими на солнце, шариками.

Бунин старается сохранить в памяти каждое сказанное Чеховым слово, – отмечает в нем множество дорогих ему достоинств. И так же, как в случае с Толстым, на его отношение Чехову нисколько не влияет тот факт, который он прекрасно видит, но который воспринимается им вполне нормально, не вызывает у него ни отторжения, ни по крайней мере, душевной скорби, что Чехов неверующий человек.

Они любили говорить с Чеховым, пишет Бунин, о литературе, искусстве, и никогда не говорили на религиозные темы. И не потому, что эта область человеческой жизни была для них так свята, что ее нельзя трогать, а потому, что религия их совершенно не волновала. В воспоминаниях Веры Николаевны Буниной отмечается много общего у Бунина и Чехова, в том числе и эта горькая черта: «Оба не очень интересовались философскими и религиозными вопросами и говорили о них редко (между собой, вероятно, не говорили никогда). Обоим были чужды люди такого умственного и душевного склада, как, например, Владимир Соловьев или С. Н. Трубецкой (и, добавлю от себя, религиозный философ И.А. Ильин, который среди русской эмиграции, где в последние годы жил Бунин, был значительной фигурой. – В.С.). Представить себе Чехова или Бунина на кафедре какого-либо философско-религиозного общества просто невозможно».

Бунин вспоминает отношение Чехова к смерти.

«Что думал он о смерти?

Много раз старательно-твердо говорил, что безсмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор:

– Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что безсмертие – вздор.

Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное:

– Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Безсмертие факт. Вот погодите, я докажу вам это…». А ведь он так и не доказал до самой смерти, что «Бог есть»…

Да, ненамного отличается его отношение к смерти от отношения Толстого. Хотя Бунин вспоминает и такой факт:

«Последнее время [Чехов] часто мечтал вслух:

– Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот…». Действительно, душа – христианка, тянет ее в свои обители…

Конечно, перед каждым человеком, если он живет осмысленной жизнью, рано или поздно встают эти вечные вопросы, и подчас много лет он ищет на них ответа. Но где, у кого? Чехов, насколько я знаю, никогда не был в монастырях, святых местах, никогда не обращался к старцам. Это потрясающий факт, притом, что он был много лет тяжело и смертельно болен! Да и сам Бунин в зрелом возрасте перестал быть православным христианином, как пишет он в своих автобиографических заметках уже в эмиграции, для него все религии одинаковы и ничему он не отдает предпочтения. Это отразилось в его воспоминаниях о Толстом, где он на одном уровне перечисляет Магомета, Будду… и Христа. И ставит рядом с ними Толстого. У него нет, насколько я помню, героев, пытавшихся разрешить духовные вопросы. Героев Чехова мучила пустота и бездуховность окружающей жизни, но ведь она была не во вне, а в них самих, потому что они не знали, по-настоящему, что такое «духовность». И потому никакая перемена в жизни, «бегство в Москву», не спасло бы их от этой сосущей душу духовной опустошенности. Эта духовная опустошенность, «пошлость обыденной жизни» и попытки из нее вырваться – и была главным героем чеховских произведений, особенно пьес. Три сестры, Соня и дядя Ваня именно и тоскуют об этом, видя, что их усилия вырваться, не принесли результатов, они вынуждены доживать в этой духовной пустыне. В этом очень отличается от Чехова и Бунина их современник, не уступающий им по таланту и глубоко верующий человек, Иван Сергеевич Шмелев, героев которого факты духовных открытий всегда приводят в неописуемый восторг. У него есть прекрасные повести и рассказы на духовные темы, хотя бы «Лето Господне», «Богомолье», «Возсiя мiрови Свет Разума», «Куликово поле»… Для которого Крым тоже стал роковым рубежом, «солнцем мертвых», где он потерял своего единственного, горячо любимого сына, юного русского офицера, которого расстреляли чекисты за то, что он был русским офицером. А ведь писатель-то Бунин безусловно тоже непревзойденный! Хотя многие в русской эмиграции считали, что Шмелев по таланту намного превосходит Бунина, и Нобелевскую премию надо было давать Шмелёву, а не Бунину, но у него не было необходимых для этого связей. А, по-моему, лучше было бы дать русскому таланту и тому, и другому!

И, конечно, очень показательно, что меня глубоко огорчает, отрицательное отношение Бунина и Чехова к Достоевскому, особенно резко не принимал его Бунин. В своих воспоминаниях о Бунине его жена пишет: «Оба боготворили Толстого и холодно (Иван Алексеевич и просто враждебно) относились к Достоевскому». Вообще-то так и должно было быть. Толстой и Достоевский – это два разных, можно даже сказать, противоположных мiра. Если Толстой – это исследователь человеческой души, ее чувств, страстей, эмоций, это художник человеческой жизни, со всеми ее хорошими и отвратительными сторонами, бытия плотского и душевного, то Достоевский – это исследователь духовной глубины бытия, духовного мира человека. И почти закономерно, что если принимают одного, то не принимают другого, я сама часто с этим сталкивалась. Для меня Достоевский среди русских писателей стоит на первом месте: это не только гениальный писатель, это философ, это пророк, впитавший в себя всю русскую цивилизацию. Пророк, предсказавший судьбу русского народа на два века вперед – его сегодняшнюю духовную катастрофу. Это мой учитель, он оказал на меня колоссальное влияние. Когда в советские годы у меня не было Евангелия и его невозможно было достать, Евангелие я «читала» в его произведениях, систему духовных и нравственных ценностей я впитывала через Федора Михайловича, под его влиянием формировался мой духовный мир. Для Бунина и Чехова Достоевский является совершенно чуждым писателем. «Оба боготворили Толстого и холодно (Иван Алексеевич и просто враждебно) относились к Достоевскому». Возможно, как раз и потому, что Федор Михайлович был человеком верующим, глубоко религиозным, духовным писателем, а они нет, как и их кумир, старый Толстой. Очень горько в этом еще раз удостовериться. Хочу добавить еще один штрих к духовному миру Бунина. Уже будучи зрелым писателем, когда он стал свидетелем крушения православной Россiи, переживая кровавый пир в Одессе, став свидетелем торжества взбунтовавшегося хама, Иван Алексеевич так и не вспомнил пророческий роман Достоевского “Бесы”, персонажи которого буквально живьем с красными тряпками и ружьями бегали по улицам города, да и по всей Россiи, перед его глазами; не вспомнил его, очевидно, и позднее в эмиграции. Этот роман о том, что произойдет с Россiей, если она отречется от Бога, прошел, очевидно, и мимо внимания Антона Павловича.

Но действительность все же заставляла их «говорить о религии». Бунин приводит письмо Чехова: «С. П. Дягилеву, 30 декабря 1902 г., Ялта. “Вы пишете, что мы говорили о серьезном религиозном движении в Россiи. Мы говорили про движение не в Россiи, а в интеллигенции. Про Россiю я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. …Теперешняя культура – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском (а почему бы нет? – В.С.), а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура – это начало работы”. Подчеркнуто мною, абсолютно верные замечания об отношении интеллигенции к вере, в том числе и сегодняшней! Но вот что приходится прискорбно заметить о самом Чехове: Антон Павлович ни разу не произносит слово «православная вера», а только общее понятие – «религия». А закончив мысль о его отношении к Достоевскому, скажу: ну никак, увы, Антон Павлович не может признать в Достоевском духовного учителя, народного вождя, а уж тем более пророка. В Толстом может, а в Достоевском – выше сил! И это не ревность, а невозможность постичь духовный мир гения-пророка. Однако даже через отрицание Достоевского Чехов невольно признает его неоспоримое влияние: да куда же денешься, весь мiр приобщил!

Воспоминания Бунина о Толстом, Чехове, Горьком, «писателе из народа», вставшем на сторону палачей своего же народа, о его злобном, безбожном мiровоззрении даже нет желания рассуждать, которого Бунин на дух не переносил, как и хамскую природу Маяковского, об А. Толстом, к которому Иван Алексеевич относился с брезгливым презрением за его работу красным агентом среди русской эмиграции, и присущий Толстому писательский талант, который Бунин признавал, для Ивана Алексеевича не перекрывал его человеческую низость, о других писателях того времени – это свидетельство современника, обличительный документ времени. Эти бунинские воспоминания ценны тем, что рисуют картину в предреволюционное время, картину состояния общества весьма неприглядную. И картина эта показывает, что революция произошла не сразу, не вдруг, а постепенно и закономерно, она созрела в душах этой безбожной интеллигенции, на которую потом обрушились неимоверные страдания и потери. Да, она привнесена была с Запада, но упала на уже подготовленную почву. И это лишний раз подтверждает, что действительно не Государь наш отрекся от народа, а «интеллигентное общество», став атеистическим и либеральным, давно отреклось от Него и практически уже тогда Его предало, подготовив к этому и народ. Чтобы в этом еще раз удостовериться, очень полезно почитать воспоминания И.А. Бунина о своих современниках сегодняшними глазами.

Русская литература всегда искала Пути Господни, стараясь вести по ним русский народ. Русская литература была больше, чем искусство слова. Она была учителем и пророком. Она была богоискателем. Но потом она устала, утеряв в себе Творца. И разразилась государственная катастрофа…

Нет, прошлым 17-м годом не кончились наши страдания. Начался новый виток, ровно через сто лет опять мы подходим к 17-му, проклятому, черному году, опять наступают «Окаянные дни». Но об этом, если даст Бог, я продолжу в следующий раз…

В.Д. Сологуб,

Февраль 2011г.- сентябрь 2012 г.

P.S. Начало этой статьи было написано три года назад. Я тогда пыталась передать, как страдает и мечется душа, предчувствуя надвигающуюся катастрофу. И она разразилась, захватив Украину, богатейшую «окраину» когда-то Великой Россiйской Империи, ставшую ныне фронтовой передовой для нашего народа, его смертельным испытанием на право остаться великим и русским. Опять там наступили окаянные дни – в Киеве, Одессе, Харькове, Краматорске, Мариуполе… В Донецке и Луганске! Да, нет, не только отдельные города залиты русской кровью – этот огненно-кровавый капкан пытается задушить всю Украину, всю Малороссiю, запугать ее, поставить на колени. Вся Малороссiя горит, залитая кровью русского народа, теряя каждый день своих лучших сынов. Но если мы не поймем, что без Бога, без нравственного очищения от лихолетья безверия, от служения коммунистическим сатанинским вождям, идолы которых и их символы в виде пятиконечных звезд и «вечных огней» понатыканы на нашей земле и поганые имена которых своим клеймом оскверняют наши города, площади, улицы, народ наш не сможет победить этого кровавого фашистского зверя и возродить православную страну.

…Иван Алексеевич Бунин с присущим ему талантом показал потомкам пульсирующее болью сердце Россiи своего времени. Россiи, которую он горячо любил и о которой страдал. Наверное, не ведая того, но он открыл и причины разразившейся государственной катастрофы: национальная элита без Бога, без Царя… Уроки прошлого не должны остаться втуне. Наша русская литература, живущая буквально в самом народе, и потому со своим народом много выстрадавшая за эти последние безбожные 100 лет, должна исполнить свою высокую миссию: передать нашим потомкам не только его нечеловеческие страдания, муки и скорби нынешних окаянных дней, трагические события на Украине, подлость и предательство ее незаконной власти, которая заливает эту землю кровью ее народа, но и его непреодолимую любовь к своей Родине — невероятный героизм, мужество и несгибаемую стойкость. Но сначала помочь ныне живущим обрести в душе Христа. «А если Бог за ны, кто против ны?» Тогда и Православного Царя Бог дарует, тогда и всё Небесное Воинство за нас встанет… Тогда и «Сим победиши!»

В.Д. Сологуб,

19 августа 2015 г.,

Преображение Господне, Яблочный Спас,

Успенский пост.