I. «Святая Мученическая Русь» …
Но вернёмся ещё раз к Захару Прилепину и вообще к нашим Новым Красным. Они все твердят, что при социализме, при Ленине, при Сталине, и дальше при Брежневе мы жили прекрасно. Я тут как-то иду по улице и всё думаю об этой их идеальной картине жизни при социализме.
А на улице валит снег. Мокрый снег валит. Точнее не «валит», а как словенцы говорят – «prsi», т.е. «пршит», то есть порошит, снежок мелкий, очень частый и влажный. Вот такой снег и идёт, такой вот снег и «пршит». И тут же тает под ногами, и эту мокрую бело-чёрную слякоть никто не убирает. Так и шли все – русские люди района Соколиная Гора по морю раскисающей и расползающейся под ногами слякоти…
И пришёл я в ресторан «Грабли», и сел за столик писать следующую главу своей «Хроники последних времён», а из динамика какой-то английский ансамбль поёт «Under Woter! Under… Woter… Under… Woter…» – т.е. видимо про грёзы и мечты бедной Офелии, которую рехнувшийся Гамлет всё прогонял:
Иди в монастырь или за дурака!..
Помните строчка из Анны Ахматовой:
У кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река,
Ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака…»
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь, –
Пусть струится она сто веков подряд
Горностаевой мантией с плеч
Как то так. Надо сказать, что у Ахматовой был очень сильный характер. Ведь не пошла она в монастырь и не утопилась в Невке, а скорбно и мужественно несла свой Крест:
Муж расстрелян, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне…
Или вот это:
Ты кричишь из Маринкиной башни:
“Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом”.
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след…
Любящий поэзию того времени Прилепин наверняка знает стихотворение Осипа Мандельштама «Ленинград», где есть такие строчки:
…Петербург! Я ещё не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера
Петербург! У меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса…
Скажут, Мандельштам еврей – и как каждый еврей он страдает параноидальной фобией погрома в арийском, русском мире. Однако, вот стихи совсем не еврейские. Анна Ахматова:
…Я, как тень, стою на пороге
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный.
Холодею, стыну, горю…
…Слышу несколько сбивчивых слов.
После… лестницы плоской ступени,
Вспышка газа и в отдаленьи
Ясный голос: «Я к смерти готов»…
…Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
Вижу танец придворных костей,..
…Были святки кострами согреты.
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью
По Неве, иль против теченья…
…И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады,
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Пронесется, как хлопья дыма,
Сквозь таинственный сумрак хвой…
…Положи мне руку на темя.
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах…
…Звук шагов в Эрмитажных залах
И на гулких дугах мостов,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я плакать на воле
В чаще новых твоих крестов…
Или вот ещё её же:
Посвящение
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними “каторжные норы”
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже, и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор… И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет… Шатается… Одна…
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный свой привет.
Март 1940
И опять Мандельштам:
Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
А вот снова Ахматова:
ВСТУПЛЕНИЕ
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Да, когда-то Анна Ахматова пела о «горностаевой мантии с плеч», а теперь, «при социализме», зазвучали совсем иные мотивы:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей –
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука – а сколько там
Неповинных жизней кончается…
К СМЕРТИ
Ты все равно придешь – зачем же не теперь?
Я жду тебя – мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой,-
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
19 августа 1939, Фонтанный Дом
___
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
1940, Фонтанный Дом
ЭПИЛОГ
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: “Сюда прихожу, как домой”.
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Вот он настоящий эпос России XX-го века. И не одна Анна Ахматова писала эту русскую «Элиаду». Таких стихов много у русских поэтов.
А ведь поэзия, как это прекрасно знает и Захар Прилепин, есть Абсолютное Зерцало – Абсолютное Зерцало времени, в котором как ни в каком другом жанре отражается эпоха.
Скажут, ну и что. Маяковский и Багрицкий, или там Перес Маркиш с Джеком Антаузеном, писали совершенно противоположные стихи. Одно стихотворение Маяковского «Левый марш» чего стоит:
– Ваше слово, товарищ Маузер! – и всё тут.
И не будет больше никто «ждать гостей дорогих», потому что ни хозяина, ни гостей больше не будет, Всё это так. Но, однако же, и самого Маяковского убили, да ещё засняли на фотоаппарат со вспышкой сцену, где огромный Маяковский, упав на пол, раскинув руки, и широко раскрыв глаза, орёт от ужаса прямо в объектив камеры. А на белой французской рубахе уже расползается кровавое пятно от пули, пущенной Чёрным человеком прямо в сердце…
Таков был счастливый социалистический русский XX век – построенный великими борцами за счастье мiрового Пролетариата Марксом, Энгельсом, Лениным, Троцким, Свердловым и всем бесконечным полчищем внешних бесов, имя которому ЛЕГИОН. И права в конце концов Ахматова, прав расстрелянный Гумилёв, прав Шаламов, прав Смеляков, прав Бехтеев, то есть права настоящая Русская поэтическая Россия. А все эти Маяковские, Багрицкие, Маркиши и Алтаузены – всё это, как я уже писал, духовная Красная нечисть, славящая Маузера и стоящая в карауле у берёзового гроба – всё это чужое, злое, не русское, не наше, инфернальное.
И всё это рассыпится и пройдёт, растворившись в реке времени, а Русская поэзия останется навсегда, навечно с нами…
Глава Союза Православных Хоругвеносцев, Председатель Союза Православных Братств, Предводитель Сербско-Черногорского Савеза Православних Барjяктара Леонид Донатович Симонович-Никшич