1. Суть России
Ночью, где-то между тремя и четырьмя часами, посещает меня теперь некое «откровение»… Вдруг вижу эту нашу Третьеримскую Московскую Тьму, и Свет в ней, вдалеке, и ангелы летят и машут, машут крылами в белой московской метели. Так и вижу всё:
Ночь. Тьма. Метель. Россия.
И шум и трепет белых крыл,
И сквозь метель идёт Мессия
Собрать всех тех, кто трудно жил.Писал стихи, рассказы, песни,
Страдал, смеялся и любил,
И в «Шайбе», что на Красной Пресне
Среди народа водку пил.И брел потом в пурге, метели,
Посеяв шапку и пальто,
И всё пытался через щели
Пролезть невидимо в метроВ метро, конечно, не пускали:
Без шапки, без пальто нельзя.
Буянить стал, тот час связали
Явившись, «три богатыря»…А дальше было всё по плану:
Засунут в черный воронок,
И пой про снег и Магаданы,
Про безконечно долгий срок.И я там был, и пил, и плакал,
Среди народа пел и жил,
И не пинал ногой собаку,
А всех бездомных псов любилНо как-то раз, освобожденный,
Раздетый, как и привели,
Я встал коленопреклоненно
Пред Русским Храмом на Крови.И преклонился пред Иконой,
И полюбил ту Красоту,
Что возглашают нам с амвона,
И понял силу Жизни Новой,
Молясь Спасителю Христу…Здесь невозможное возможно,
Здесь невозможное – всегда.
И светит нам в тоске острожной
Всем Вифлеемская звезда…Метель кружится, нарастает,
И памятник стоит во мгле,
И вдруг пошёл, и вдруг шагает
По Пировговке в снежной тьме:Россия. Господи, Россия –
Невероятная страна
Деревни, речки, тьмы лесные,
Поселки, веси, города…Все пропадает вдруг в метели,
И только странники бредут
И сколько их в постели белой
Покой свой вечный обретут…
Среда, 7 сентября 2018 года, 16.13
. . .
Что-то, в общем, такое было. Пока, конечно, смутное и неясное. Но близкое и родное. И потому невыразимое. Но ведь настоящая поэзия – это и есть то Великое Невыразимое, которое и зовется Родиной. Более того, я скажу так: без Родины поэзии не бывает. Во Франции уже не мог писать Бунин. Писал ещё Георгий Иванов, но это были именно стихи, навеянные тоской по далекой Родине. Цветаева вообще не смогла жить там. И вернулась, чтобы здесь быть убитой. Потому что лучше быть убитой здесь, в России, чем влачить существование там – среди культурных стран, типа Франции, Германии или Швейцарии…
А сегодня, ночью я вдруг вскочил, схватил ручку и записал:
«Я только сейчас начинаю понимать, какая страшная мистическая вещь – Россия. Точнее даже Московия. И её полузримый Третий Рим… И тьма, и ужас – вовсе не ГУЛаг и Война, а именно та самая – страшная, идущая со Средиземного моря и сгущается над Ершалаимом – Тьма… Она, эта Тьма, долгой зимней ночью поглощает Великий Город, и кажется, нет ни Кремля с его рубиновыми звездами, ни Аполлона управляющего шестерней на фасаде Большого театра, ни воскресшего из небытия Храма Христа Спасителя – ничего этого нет, только снег летит, залепляет глаза одинокому, потерявшемуся в этом черном, пенящемся море, путнику и кажется, что и его скоро заметет, совсем, и останутся только идущие одна за другой волны, летящие снега:
«Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!»… Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали. «Что же ты не едешь?» — спросил я ямщика с нетерпением. «Да что ехать? — отвечал он, слезая с облучка, — невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом».
Потом Пушкин проваливается в сон, и ему снилось, что –
«… мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…» Ужас и недоумение овладели мною… И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи, сударь: приехали». — Куда приехали? — спросил я, протирая глаза. — На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся».
Да, это вам, братцы не «фунт с маслом»! Это Пушкин. Тот, который насквозь видел эту нашу страшную тьму. И ночь, и снег, и буран, и мужик, и топор – всё то, что и есть великая русская литература и музыка. Они вот в этих трёх словах:
– Беда, барин, буран!..
Вот что, братья и сестры, привиделось мне на потолке моей комнаты, темной ночью с 6-го на 7-е ноября, лета от Рождества Христова – 2018 го…
. . .
2. «Явление Героя или письма Русских писателей»
Ну вот, я в очередной раз лёг в больницу, в кардиологическое отделение Сеченовского института, где профессор Александр Викторович Недоступ, воистину врач от Бога, посмотрит меня, послушает и даст свои рекомендации. А там уж или ещё операцию сделают, или ещё как лечить будут…
Собственно, что? Ведь активная моя жизнь, если можно так сказать – закончилась. А закончилось-то что? Что именно закончилось? А закончилось, я вам скажу, многое. Много их было у меня, этих разных жизней. Начнёшь писать, посложнее «Одиссеи» будет…
Последняя, четвёртая, есть жизнь Русского Вождя. Вождя Русских Православных Хоругвеносцев. Это, знаете ли, большая эпопея, некоторая, я бы сказал – Илиада – или там странствие в поисках Тридевятого Царства, некоей таинственной и загадочной страны, находящейся Инде, то есть вне границ любого реального, или, как любят говорить атеисты – нашего материального мира, который, как определил его Энгельс, есть существование и борьба белковых тел. А наша жизнь – жизнь Хоругвеносцев, с её вечным походом в ИНО-Бытие, т.е. в ту самую Инде-ю, она ведь вне этих самых белковых, и вообще вне каких-либо тел – проходит. И именно «проходит», потому что она всё время идёт, идёт и идёт по России с иконами, хоругвями и знамёнами, и нет конца и края этому «хождению по водам», этому странствию по пустыне – пока в чёрной ночи обыденности идёт впереди и указывает нам путь красный клубящийся столп огня – а нём то появляются, то исчезают очертания Архангела Михаила и огненно-крылатые лики Херуфимов и Серафимов, которые непрерывно и неизреченно поют:
– Свят, свят, свят Господь Саваоф! Свят, Свят, Свят! Осанна в вышних! Благословен Грядый! Благословен Грядый во имя Господне!…
Так и пели Хоругвеносцы в течении примерно 25-ти лет по Русской земле, разгоняя всякую тьму и нечисть, кипящую в сферах Злобы Поднебесной. И хорошо, что этот наш безконечный Крестный ход закончился в Тайнинском, перед памятником Святому Царю Мученику – Искупителю народа Русского, когда Хоругвеносцы приехали туда однажды и одни, безо всех провели свой символический Крестный ход вокруг памятника, работы Русского лидера и великого Русского скульптора Вячеслава Михайловича Клыкова…
Да были времена – прошли былинные. Были и прошли, и теперь, конечно же, начинается новая эпоха нашей жизни – новое странствие по стране Инде-и, новых поход в поисках Тридевятого Царства – только уже не ногами, и так сказать, стилосами и перьями, и следы наши останутся не на почве, а на бумаге… И это будет уже другой период, другая война, другое сражение, другая повесть вневременных лет, в которой, мне во всяком случае, надо описать уже не Православную Илиаду Хоругвеносцев, а всю безконечную Одиссею – то есть странствие одного героя по всем Сциллам, Харибдам и Симплигадам жизни одного Русского человека.
Да и то, ведь некоторые мои предтечи – Гоголь, Достоевский и Булгаков, – они ведь делали, в общем-то, то же самое. Ведь бедный художник Пискарёв из «Невского проспекта» и все герои Достоевского – и Раскольников, и Ставрогин, и Мышкин, и Рогожин, и Карамазовы – это же всё один, единый, только разделившийся на много граней Русский человек. И Мастер то же самое. Только Мастер не смог реализоваться, точнее даже как-то больше реализовался в «Театральном романе», чем в «Мастере и Маргарите».
Но что же делать, ведь тогда же время было такое. И настоящий Мастер реализоваться и не мог. Воланд с Коровьевым могли, а Мастер, т.е. Русский художник – не мог. Почему? А вот почему. Помните, что написал Михаил Булгаков в письме Сталину? Вот отрывок из этого апокалиптического текста:
«После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет. Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных — 298…
…Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране…
…Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».
Р. Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв.», 15/IX-1929 г.), высказал либеральную мысль: «Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».
И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях»…
…«Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Л. Авербах, «Изв.», 20/IX-1925 г.).
А в 1929 году:
«Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Р. Пикель, «Изв.», 15/IX-1929 г.).
Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу…
…Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес, вплоть до сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель.
Москва, 28 марта 1930 года».
А вот из статьи историка Виталия Шенталинского:
«Историк Виталий Шенталинский опубликовал письма Михаила Булгакова и Евгения Замятина Иосифу Сталину
“Первое, что поражает в письмах Булгакова и Замятина (очень разных: булгаковские полны сомнений, замятинские более прямолинейны), – что они просят не о помощи, хотя живут в бедности, холоде и нужде, но о прекращении преследований и молчания, на которые их обрекают власти, издательства, товарищи из мира культуры”, – цитирует материал ElPais сайт InoPressa.ru.
Благодаря вмешательству Горького Замятин покинет СССР и умрет через пять лет в Париже, Булгаков же останется во внутренней ссылке и будет терпеть запреты, оскорбления, угрозы, манипуляции с его текстами и похищения рукописей, пишет газета. Булгаков тоже просит Сталина разрешить ему с женой покинуть СССР, так как для него “невозможность писать равносильна погребению заживо”. В апреле 1930 года Сталин позвонил Булгакову домой, сказав ему устроиться на работу в МХАТ и предложив встретиться. Но эта встреча так никогда и не состоялась, а Булгаков жил между депрессией и умопомешательством из-за контрастного душа, который устраивали ему советские власти по приказу Сталина, пишет газета».
А вот из самих писем Булгакова Сталину:
«ПИСЬМО М.А. БУЛГАКОВА И.В. СТАЛИНУ 30.05.1931
30 мая 1931 г. Москва
Генеральному Секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Виссарионовичу Сталину
Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! (Далее сначала идут цитаты из Гоголя, – Л.Д.С-Н)
“Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения большого и стройного труда.
– Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.
“мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от неё.
“я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, – точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от неё”.
Н. Гоголь. (А дальше уже сам Булгаков, – Л.Д.С-Н)
Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года.
Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.
С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой неврастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.
Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.
Причина болезни моей мне отчетливо известна:
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.
Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.
Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.
Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.
Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.
А если настоящий замолчал – погибнет…
…А по ночам стал писать.
Но надорвался.
Я переутомлен.
Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией…
…мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного…
…По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что 11 лет черпал из неё.
К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год.
(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещенное в Большой Советской Энциклопедии, – неверно.)
“Такой Булгаков не нужен советскому театру”, – написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили.
Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух…».
«…В том письме правительству СССР, датированном 28 марта 1930 года, Михаил Булгаков, рассказывая о своем положении, писал: “ныне я уничтожен”, “вещи мои безнадежны”, “невозможность писать равносильна для меня погребению заживо”. Цитируя разгромные отзывы на свои произведения, он защищался:
“Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым получен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать…»…
…В 1939 году Булгакову предоставили место либреттиста в Большом театре, там же он работает в качестве переводчика. И как-то раз на спектакле “Иван Сусанин” Булгаков увидел в ложе Сталина. Но Сталин не обратил на него внимания.
Знакомые советуют Булгакову: “Пишите агитационную пьесу… Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо”. И Булгаков пытается сделать шаг навстречу – пишет пьесу “Батум” о молодом Иосифе Джугашвили. Но попытка проваливается.
Когда Булгаков с режиссером и актерами, участвующими в постановке “Батум”, отправляются в Грузию, чтобы на месте познакомиться с историческими местами, в поезд доставляют телеграмму, в которой сообщалось, что “надобность в поездке отпала, возвращайтесь в Москву”.
Оказывается, Сталин во время посещения МХАТа сказал Немировичу-Данченко, что “пьесу “Батум” он считает очень хорошей, но “ставить ее нельзя”.
“Люся, – сказал тогда Булгаков жене, – он подписал мне смертный приговор”.
В октябре 1939 года отчаявшийся Булгаков написал завещание. Он уже болен. Коллеги и знакомые написали письмо в правительство с просьбой отпустить Булгакова в Италию на лечение.
Ответа нет.
10 марта 1940 года Булгаков скончался…».
. . .
Это о Булгакове. Точнее о борьбе Русского писателя с Советской литературной действительностью. А вот, не менее, а может и ещё более драматичный текст «посмертной», точнее «предсмертной» записки Фадеева. Последний был одним из главных именно советских литературных генералов. И тем более пронзителен текст, который открывается перед нами:
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли преждевременно; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.
Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, из самых “высоких” трибун – таких, как Московская конференция или ХХ-й партсъезд, – раздался новый лозунг “Ату ее!”. Тот путь, которым собираются “исправить” положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду…
…Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить…
…меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических пороков, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней, глубоко коммунистического таланта моего. Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.
Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.
А. Фадеев.
13.05.56.».
. . .
Тексты этих писем, как «антисоветчика» Булгакова, так и «советчика» Фадеева – говорят сами за себя. Никакого Онегина, Печорина, Ставрогина или Раскольникова в то время в Русской литературе появиться не могло… И именно поэтому у Булгакова не «реализовался» его главный герой, который и появляется в главе с соответствующим названием: «Явление Героя». Но не получилось не только «героя», но и его «явления». Ибо как мог Булгаков при таких условиях жизни и творчества, когда кругом были эти самые, собравшиеся «судить Достоевского» – Шкловские, Брики, Авербахи, Лебединские, Латунские и Берлиозы – как мог он воссоздать образ Русского художника, искренне любящего Россию, и ненавидящего «Совдепию»? Да, никак! Вот из-за этого «никак» и не являлся тогда в Русской литературе, т.н. «лирический герой художественного произведения»…
А ведь какой герой, какой новый «Улис», или там бедный художник Пискарёв мог бы явится…
Но, повторяю, не явился. Потому что его убили ещё до рождения. И никакого «сумасшедшего с бритвою в руке», да и «бритвы» никакой – не понадобилось. Такова была судьба двух русских писателей. И не только их двоих. «Советскость» подавляла и уничтожала «Русскость». Ту самую «Русскость», без которой не было бы ни Толстого, ни Достоевского, ни Гоголя, ни Булгакова…
. . .
3. «И вдруг всё изменилось»
Стоило мне написать о духовных мучениях Михаила Булгакова, как сразу произошло несколько мистических событий в ноябре-декабре 2018 года. Во-первых, лёжа с 16.11.2018 по 30.11.2018 в больнице, в отделении кардиологии, в палате перед огромным окном, я по ночам вставал где-то в 03.00, садился писать в 03.30, и писал примерно до 06.30-07.00 – написал 33-и главы своего мистического повествования. Тридцать три главы – в больнице по ночам, это, знаете ли, совсем даже не мало…
А в это же самое время на той же улице Большой Пироговской, только на другой её стороне, замотанная в полиэтиленовую хламиду, и обвязанная скотчем, с мешком на голове, и со ртом тоже залепленным скотчем, пытаясь освободиться от своих пут, рвалась на свободу статуя Великого Командора Русской литературы XX века, и все никак не могла освободиться. Но однажды ночью, на предпраздненство Архистратига Божия Архангела Михаила и прочих сил Бесплотных, прилетели эти самые безплотные силы и сорвали со статуи Великого Русского писателя путы, верёвки, тросы, мешок с головы, и скотч со рта и ног, и Михаил Афанасьевич разогнулся, распрямился и воспарил над грудой своих рукописей, которые самым безшумным образом колыхались под его оригинальными ботинками на перламутровых пуговичках…
И сорвался наш писатель, и пошёл на Большой Пироговской и пришёл он к статуе Льва Толстого, и долго они с ним говорили, и о вере, и о Христе, и о Дьяволе, и о Масонстве, и о Красных, и о Белых, и о Патриотизме, и о России…
А я лежу в больнице напротив, и каждую ночь, встав в 03.00, иду в большой зал писать свой «Роман о России»…
Ну, что ж. Вот и пишу. Сижу весь заваленный рукописями, как Корейко купюрами, и пишу, пишу, пишу… А потом встану, посмотрю в огромное чёрное окно, а там, на той стороне Большой Пироговской, замотанный в смирительную рубашку из полиэтилена, в лучах софитов, стоит памятник последнему классику Русской литературы Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Весь обвязанный тросами и верёвками. Вот так-то: и после смерти в смирительную рубашку пеленают…
А в это время подоспело и наше новое знамя «ЦАРСКАЯ ГОЛГОФА».
Это произведение наш художник Михаил Михайлович написал ещё очень и очень давно, – в те блаженные истинно монархические времена – когда только недавно вышла и «Россия перед Вторым пришествием» Сергея Фомина, и только начали выходить книжки Олега Платонова, и Михаила Назарова, и только ещё набирал мощь и силу в своих брошюрах Андрей Щедрин, и в силе ещё были «Соборное Движение» Вячеслава Михайловича Клыкова, и уже создавался «Троицкий Православный Собор» Александра Павловича Алексеева, и «Нижегородская Отчизна» Владимира Фёдоровича Калентьева была ещё в полной силе, и уже наступал ноябрь 2005 года, когда в Горбушке Вячеслав Михайлович Клыков провёл свой исторический первый организационный Съезд возрождённого Союза Русского Народа – и многое, многое другое было тогда, и мы все, Монархисты, ещё раньше были уверены, что в 2003 году на столетие прославления Серафима Саровского, он сам батюшка наш Серафим – восстав из мертвых, пойдёт с нами Крестным ходом, а рядом с ним пойдёт светлокудрый голубоглазый отрок, так похожий на Царевича Мученика Алексея – и батюшка Серафим, указав на него перстом, скажет тихо:
– Сие, чадце – и есть ваш Русский Царь! Благословляю вас служить ему Верой и Правдой, и Живот свой за него, если надо будет, положити. А сейчас коленопреклоненно принимайте все присягу Царю Русскому!..
И упадут на колени все двести тысяч крестоходцев и заплачут, зарыдают, завопят:
– Спаси, нас Батюшка Царь – от захватившего землю Русскую Зверя-Антихриста!…
И Царь вслед за Серафимом осенит народ свой большим осьмиконечным Крестом и пойдёт вместе со святым Серафимом в середине Крестного хода…
Так было. Потом наступили тёмные времена. Где-то до 2018, примерно, наш Монархизм хоть и существовал, но всё же существовал он как-то неактивно и несколько однообразно.
И вдруг всё изменилось. Мы решили сделать знамя «ЦАРСКАЯ ГОЛГОФА»…
. . .
4. «Когда откроют памятник Михаилу Булгакову»
Тут, совершенно неожиданно появился, так сказать, «третий вариант»…
Вариант первый – это я лежу в Сеченовском институте, а напротив, на Большой Пироговской, д.37. Хоругвеносцы ночью на Архистратига Божия Архангела Михаила рвут, и срезают с памятника Булгакову рваный грязный полиэтилен и снимают с его головы тросы, на которых, видимо, хотели в очередной раз повесить ненавистного писателя. Пришли ночью с болгаркой, срезали тросы, размотали полиэтилен и сожгли его тут же во дворе студенческого медицинского общежития. Сделали всё это как всегда быстро, скоро, без запинки, и даже не оглядываясь по сторонам. Это лучше, когда не оглядываешься, такое впечатление, что занимаешься общественно-полезным делом…
А официально памятник, всё никак не откроют. Прямо скажем: боятся. Боятся, что официальное открытие посетят чудики булгаковского клуба, которые «собираются вокруг «нехорошей квартиры» на Садовой 10. Но ещё больше боятся, что торжественное открытие посетят представители, т.н. ИНО-бытия, которых в просторечии всегда именовали «нечистой силой»…
Хорошо хоть трамваи не ходят по Большой Пироговской улице. Правда, прямо напротив нового памятника стоит, оперевшись на кресло, знаменитый хирург Склифосовский – что тоже, конечно, можно воспринять как символ, да и сама улица названа в честь опять же знаменитого врача – Пирогова, который до сих пор лежит где-то в родной Виннице в виде мумии в хрустальном саркофаге. Причём, мумия его в отличии от мумии «красной обезьяны», ни в каких растворах еженедельно не промывают, потому что она не смердит и не разлагается…
Вообще, братья и сестры, нас с вами повсюду окружает мистика, а мы за каждодневностью и обыденностью, всего этого и не замечаем. И кроме мистики кругом нас, опять же ирония и сарказм, а мы и их не замечаем. Вот взять хотя бы отрезанную голову председателя МАССОЛИТа Михаила Александровича Берлиоза… «Таким образом, автор напоминает читателям об ответственности, которую несёт Берлиоз будучи «главой» литературной организации…» – пишет некий автор. О, Господи! Если бы это было так, то Булгаков, конечно, не был бы гениальным писателем…
Тут другой автор: «Сергей Тимофеев» дал интересное определение «Мастеру и Маргарите»: «М&М: роман-месть». Статья написана в июле 2012 года. «Как это ни прискорбно констатировать, – пишет Сергей Тимофеев, – интерес к роману М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита» – падает…».
Ну, это, конечно, ошибка. Интерес к роману Булгакова не упадёт никогда. Вообще никогда. Также как никогда не упадёт интерес к «Фаусту» Гёте, «Петербургским повестям» Гоголя, «Запискам кота Мурра» Гофмана и «Убийству на улице Морг» Эдгара По.
Но в другом автор прав. Он пишет:
«В Москве Булгаков одинок – друзей для фигуры такого масштаба раз-два и обчёлся: Лямин, Ермолинский, Топленников, Попов, Плотников.
А кто против? Авербах, Блюм, Гольденберг, Фадеев, Вс.Вишневский, Ник.Никитин.
Ещё Меерхольд, Наталия Сац, Юрий Олеша…
Что они писали?
«Такой не нужен советскому театру».
«Постановка пьесы «Бег» – это попытка … показать написанную богомазом икону белогвардейских великомучеников».
И конечно, не забудем наркома Луначарского: «Атмосфера собачьей свадьбы» – это его рецензия на «Дни Турбиных».
Вот такое соотношение: «Против меня целый мир – и я один».
Так он и остался «один». И сейчас «один». Впрочем, не только он. Ведь, как это ни странно сейчас прозвучит: «Пушкин тоже был один». А уж Гоголь в этой своей одинокой холодной комнате в Риме. А Достоевский в инженерном замке в Питере. А Блок, а Есенин, а Рубцов? – ведь, что бы там ни говорить, а Одиночество и есть главный Крест любого настоящего художника. Особенно художника Русского. Тяжело и странно Русскому художнику среди всех этих Берлиозов и Латунских, этих Эрлихов и Блюмкиных, Бриков, Дербиных и Рыбалововых…
И некоторым, у кого сильный и злой характер хочется, хочется – мстить. Тогда рождаются строчки:
Погиб поэт! — невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!…
…Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
. . .
Это Лермонтов. Сильный был человек, и как все поэты «легко ранимый», в прямом и переносном смысле… Сильный, ранимый и совершенно одинокий. Как все поэты.
Вот Есенин:
Все живое особой метой
Отмечается с ранних пор.
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор…Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг…
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет!»
. . .
А вот уже приводимое мной стихотворение Анны Ахматовой на смерть Михаила Булгакова:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.Ты пил вино – ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.И кто подумать смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Вcex потерявшей, всё забывшей,Придется вспоминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Все кажется, вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь предсмертной боли.
Тут меня заинтересовало продолжение на этом сайте:
Андрей Маргулев. Новое русское слово. 19 мая 1992 г.
«Гостью страшную ты сам к себе впустил…»
Я в мир, как все, явился голый
И шел за радостью, как все…
Кто спеленал мой дух веселый —
Я сам? Иль ведьма в колесе?
Эти строчки Саши Черного цитировал когда-то юный Миша Булгаков в квартире на Андреевском спуске в Киеве, не подозревая, конечно, о пророческом их смысле. Спустя много лет, в написанном на смерть Булгакова стихотворении («Вот это я тебе взамен могильных роз…»), Анна Ахматова, словно бы зная об этом эпизоде, дает такой ответ:
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
За поверхностным слоем этого «ответа» («сам впустил» — мужественно встречал, смертельно заболев, неизбежное) находится и скрытый, интуитивно угаданный Ахматовой: ввязавшись в двусмысленную игру с властью, с тираном, Булгаков предрешил тот страшный удар («по самым тонким капиллярам — глаза и почки», — по словам врачей), нанесенный коварным и безжалостным «покровителем» посредством инициированной им телеграммы об отпадении необходимости дальнейшей работы над постановкой «Батума» — пьесы о «молодом Сталине».
Так автор статьи Андрей Маргулев понимает эту строчку:
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался…
То есть «Власть» впустил к себе, через общение со Сталиным. А я понимаю эту строчку, что впустил к себе «ведьму в колесе», «гостью страшную», доносчицу германского происхождения, еврейских кровей и чекистских интересов…
Но это ведь кто как понимает. У Маяковского тоже же была Лиля Брик, а у Есенина Галина Бениславская, или, там, Анна Берзинь… Что делать? Тогда время было такое. Впрочем, оно всегда такое… А вообще-то крайне всё же интересно, когда откроют памятник Михаилу Булгакову на Большой Пироговской?
. . .
5. «Памятник открыли Хоругвеносцы. Ночью»
Однако мистическая эпопея с открытием памятника Михаилу Афанасьевичу продолжается. 27 ноября 2018 года в 10:35 в интернете видим название статьи:
«Памятник Булгакову в Москве открылся сам
Фото: Николай Кириллов/Московская Перспектива
Памятник писателю Михаилу Булгакову открылся в Хамовниках без помпы и церемоний. Со скульптуры на Большой Пироговской улице мистическим образом пропали полиэтиленовая ширма и скотч.
Памятник Булгакову расположен возле дома 35А на Пироговке. В этом доме писатель жил с 1927 по 1936 год, здесь он написал роман «Мастер и Маргарита». Скульптура была установлена в начале ноября, официальное открытие наметили на 21 ноября, но накануне перенесли его на неопределенный срок. Монумент уже тогда стал объектом для шуток местных жителей. Вместо стандартной ширмы, которой обычно прикрывают скульптурные работы перед презентацией, силуэт писателя был упакован в огромный полиэтиленовый пакет. На его шею был накинут трос, ноги и плечи были обмотаны скотчем. Пропажу этих вещей обнаружили утром 27 ноября жители Хамовников.
Бронзовый монумент установлен на деньги Международного благотворительного фонда им. П. И. Чайковского, автор – Георгий Франгулян. Фигура писателя парит над землей, оттолкнувшись от листов с рукописями, на которых изображены герои произведений.
Памятник Булгакову хотели установить в Москве еще в конце «девяностых». Тогда конкурс выиграл скульптор Александр Рукавишников. Он предложил масштабный проект из нескольких фигур: Иешуа идет по воде, на него смотрит Булгаков, неподалеку прогуливаются Коровьев и Бегемот, мимо проезжает машина с водителем-грачом. Судьба этого памятника оказалась не менее странной – его так и не установили, а отдельные скульптуры прописались в разных частях города: Коровьева и Бегемота поставили возле «Булгаковского дома» на Садовой, грач появился в Сивякове переулке между «Таганской» и «Курской», фигуру самого писателя так и не отлили. В 2006 году кота Бегемота и Фагота из искусственного мрамора обнаружили во дворе дома 13 по улице Советской Армии, но вскоре скульптуры непонятным образом исчезли.
О предстоящем открытии памятника МП писала в конце октября (https://www.mperspektiva.ru/topics/v-khamovnikakh-vot-vot-vzletit-bronzovyy-bulgakov-/).
. . .
А вот ещё одна статья на эту тему:
Культура 00:19 31. октября 2018
Сюжеты. Марина Токарева
Приключения памятника. Михаил Булгаков пишет свою посмертную историю.
… Москва была жестока к живому писателю, она небрежна к мертвому. Эта остановка — последняя нелепая запятая в посмертных отношениях мастера с городом, где он скитался, голодал и чувствовал себя отверженным. В доме на Большой Пироговской он с трезвой откровенностью написал брату Николаю: «Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение мое неблагополучно. Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. …В сердце у меня нет надежды».
Булгаков просил выпустить его из СССР за границу. Ему было отказано. Ему суждено было мучиться и умирать, как он сам предсказал в «Белой гвардии», в столице.
В Москве у Булгакова было словно бы несколько жизней, и каждый его московский адрес — веха. В Москве он стал писателем, узнал триумф — «Турбины» на сцене Московского художественного театра шли с небывалым успехом. В Москве он узнал отчаяние — «все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве». Большая Пироговская улица связана не только с работой над «Мастером и Маргаритой», но с потрясающим письмом Правительству СССР, датированным 28 марта 1930 года. Письмом, в котором он говорит о своей творческой задаче, о том, что в его прозе «изображены бесчисленные уродства нашего быта, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина».
«Мыслим ли я в СССР?» — спрашивал 88 лет назад писатель.
. . .
А вот ещё.
4 ноября 2018 в 14:31 в одном из «ЖЖ» задаётся вопрос:
« ПАМЯТНИК БУЛГАКОВУ СКОРО ОТКРОЮТ?
Памятник Михаилу Афанасьевичу уже установлен на Большой Пироговской улице.
Открытие – впереди.
Памятник писателю Михаилу Булгакову уже установлен на Большой Пироговской улице, 35. Это напротив дома 32а, строение 1, где Булгаков жил с 1927 по 1934 год. В этой квартире предполагается создание музея писателя.
Пока статуя спрятана под плёнкой. Однако известно, что будет представлять собой памятник.
Писатель парит над землёй, оттолкнувшись от листов с рукописями. На рукописных листах, служащих постаментом, скульптор Георгий Франгулян поместил героев «Мастера и Маргариты», «Белой гвардии» и других произведений писателя. Фигуру Булгакова планировали отлить в бронзе, а архитектурную часть памятника выполнить в граните.
Памятник устанавливается на средства Международного благотворительного фонда Петра Чайковского.
Когда ж откроют? Скорее всего – 21 ноября, в день Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных, в день ангела Михаила Афанасьевича.
В музее-квартире Булгакова – в той самой, «нехорошей» – именины писателя всегда отмечают каким-нибудь интересным мероприятием. Бывал я там как-то и в Михайлов день, Мариэтту Чудакову слушал. И вот я как раз сейчас пишу про памятник – и на почту приходит письмо от Булгаковского музея …»
Но памятник всё не открывают. Будто чего-то боятся. А вдруг в Москву опять явится странная компания во главе с Прфессором-консультантом… Или ещё чего, не знаю. Но чего-то явно боятся. Может быть, просто самой России?
. . .
6. «Метель»
Тихо так всё. Памятник Михаилу Булгакову так и не открыли. Он открылся сам. Точнее, его открыли Хоругвеносцы. Срезали путы, опутывающие русскую литературу, и открыли. А официальные власти всё ждут. Видимо, чего-то боятся. Ибо что-то зреет в нарастающей московской метели. Неужели тот самый – «Русский бунт»?..
Когда начнется, – Господи, прости! –
Безсмысленный тот, русский, безпощадный,
Тогда ног не успеешь унести
Из пышущего Смертью Цареграда.Весь Третий Рим горит как днём. В огне,
Наш Русский бунт, безсмысленный, всё злее,
И прах врагов кипит в святой стене,
И плавится твердыня Мавзолея.И труп зелёный, выскочив, бежит
Пылающий, по площади по Красной,
И падает, сгорая, и лежит,
Бесформенной коричневатой массой.А бунт растёт, февральская метель,
Летит, гудит, в виденьях и сполохах,
Лишь в тихой церкви зыблет колыбель
России Вечной новая эпоха,Там Русский Царь до срока тихо спит,
И видит словно ангел сновиденья
Весь Рим в огне. Метель летит, кружит,
Предчувствуя Хазарии паденье.Всё кончится. Вдруг вспыхнет русский бунт
Безсмысленный, кровавый и жестокий,
Осталось ждать недолго. Пару лун.
И Царь придёт в обещанные сроки…
. . .
Так было и есть с памятником последнему Русскому классику. Официального открытия до конца 2018 года мы так и не дождались. Зато мы сделали новую Хоругвь под названием «Царская Голгофа»…
Продолжение следует.
Глава Союз Православных Хоругвеносцев, Председатель Союза Православных Братств, представитель Ордена святого Георгия Победоносца и глава Сербско — Черногорского Савеза Православних Барjактара
Леонид Донатович Симонович — Никшич