Олеся Николаева: Три линии жизни
Олеся Александровна Николаева родилась в семье поэта А. М. Николаева. Имя “Олеся ” имеет литературное происхождение: в ту пору вышло первое за историю советской власти собрание сочинений Куприна, один из рассказов которого назывался «Олеся».
Поэт, эссеист, прозаик. Автор десяти поэтических сборников, нескольких романов, повестей и сборников рассказов, эссе на церковные и богословские темы.
Окончила Литературный институт (1979; семинар Е. М. Винокурова). Ведет семинар поэзии в Литинституте (с 1989); доцент. Выступала со стихами и лекциями в Нью-Йорке, Женеве и Париже, преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря, работала шофером игуменьи Серафимы (Черной) в Новодевичьем монастыре (1995), в 1998 году была приглашена в Богословский университет святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова читать курс «Православие и творчество» и заведовать кафедрой журналистики.
Произведения Николаевой переведены на английский, итальянский, китайский, немецкий, французский, японский и другие языки. Отмечена стипендией фонда А. Тепфера (1998), медалью г. Гренобль (1990; Франция), премиями имени Б. Пастернака (2002), журнала «Знамя» (2003), «Anthologia» (2004), «Поэт» (2006), дипломом премии «Московский счет» (2004).
Жена протоиерея Владимира Вигилянского — выпускника Литературного института, клирика храма святой мученицы Татианы при МГУ, главы пресс-службы Патриарха, в прошлом — известного журналиста и редактора.
Вместо ответа на этот вопрос отсылаю вас к моей повести «Корфу» — она совсем недавно вышла в издательстве храма Святой Мученицы Татианы отдельной книжкой. Там все об этом написано.
Когда я еще училась в десятом классе, со мной произошло вот что. Я заболела воспалением легких и меня отправили на рентген в поликлинику Литфонда. Была зима, и я потеплее оделась, закуталась в шарф и с утра пораньше отправилась. В поликлинике было темновато и пусто. И вот, выйдя из рентгеновского кабинета и направляясь к гардеробу по сумеречному унылому коридору, я заметила в его конце силуэт человека. И в этот самый момент прямо возле моего правого уха раздался (или так: справа от меня прозвучал) неведомый голос: “Этот человек будет твоим мужем”. Это меня так потрясло, что я устремилась к силуэту, чтобы получше его рассмотреть. А поскольку я близорука, то и приблизиться мне надо было на весьма малое расстояние. И я увидела прекраснейшего молодого человека, высокого, очень и очень худого, даже хрупкого, с лицом, которое напоминало молодого Пастернака. Я так его мысленно и назвала: молодой Пастернак. Но что же было мне делать дальше? Не могла же я вот так подойти к этому удивительному и прекрасному незнакомцу и сказать ему, что он будет моим мужем, или даже хотя бы предложить ему со мной познакомиться. Поэтому я постояла, постояла возле него, подождала, не захочет ли он сам заговорить со мной и, надев шубку, медленно побрела домой в слабой надежде: а вдруг он меня догонит?..
После этого я стала его искать. Раз он лечится в поликлинике Литфонда, он или писатель, или писательский сын, поняла я. И стала знакомиться с писательскими детьми — взрослыми сыновьями друзей моего отца. Поразительно, но я попадала если не в цель, то аккурат вокруг нее, словно играя в морской бой, я поражала все пустые клеточки вокруг корабля: эти сыновья, как оказалось впоследствии, были знакомы с таинственным “молодым Пастернаком”, а кто-то из них даже и водил с ним дружбу.
Меж тем прошло полтора года, и я поступила в Литературный институт. Первое сентября выпало на субботу, которая уже тогда была для студентов Литинститута, кроме первокурсников, неучебным днем. Это даже называлось так: “творческий день”. И поэтому первого сентября в институт пришел только первый курс.
Мне сразу там ужасно не понравилось — скучно, томительно, как-то безнадежно — настолько, что я хотела тут же забрать документы и уйти восвояси. Третьего сентября пошел сильный дождь, настала осень. И уж совсем не хотелось идти в институт. Из-за дождя все студенты, которых теперь было гораздо больше, набились в узкие коридоры дома Герцена и искали листки с расписанием. И тут, в этой толчее и тесноте, я внезапно увидела ЕГО, этого “молодого Пастернака”, и узнала со спины. Он стоял, повернувшись к окну, с длинным зонтом. Я подошла и заглянула ему в лицо. Он скользнул по мне взглядом, словно перед ним был какой-то лишний предмет, не стоящий внимания. Но я хорошо помнила, что мне было сказано в темном коридоре зимней ранней порой.
(«Корфу», отрывок)
– Как представляли совместную жизнь до свадьбы и что оказалось в реальности?
– Я вообще-то – теоретически – замуж так рано, на втором курсе института, не собиралась. Опять же – теоретически – я представляла себе свою жизнь как непрестанный «творческий подвиг».
Говорю сейчас об этом с иронией – я собиралась, что называется, «посвятить свою жизнь искусству». Но – слава Богу – мой муж разрушил эти иллюзии.
Как ни странно, несмотря на то, что родители устроили нам свадьбу со множеством гостей, да к тому же и в ресторане, никакого особенно торжественного настроения у меня не было: мне было как-то неловко, неуютно… Мы сразу начали с будней: институт, экзамены – все так, словно мы прожили вместе уже много лет. Может быть, это было так, потому что изначально и образ жизни, и круг общения, и интересы у нас были схожи.
Сразу после свадьбы поехали в удивительное место – в заброшенную деревню на границе Костромской и Ивановской областей. Деревня Бухарево располагалась на мысе, с трех сторон её омывала широкая, прекрасная река Мера. Там мы провели два летних месяца.
Уехали мы туда с моим 15-летним братом Митей, с большой собакой, подгалянской овчаркой, которая вскоре наелась каких-то целебных трав и из очень домашней, доброй собаки вдруг сделалась лютым, свирепым псом, который гонял лесных зверьков по кустам, вынюхивал медвежьи следы и выпрыгивал ночью в окно при свете луны. А еще там в сарае жила невероятная жаба — Царевна-жаба. Она была величиной с небольшую кастрюлю, к ней невозможно было с фамильярностью подступиться, только с величайшим почтением.
Нас сразу же окружили приехавшие из Москвы друзья, родственники — целая колония. Но и вдвоем нам было хорошо вместе. Мы с отцом Владимиром совы, и очень любили по ночам сидеть и разговаривать. Как-то ночью мы сидели в избе, пили из самовара чай, было открыто окно. Вдруг в него влетела невероятная бабочка. Вот честное слово, я никогда ни до, ни после, особенно в средней полосе, такой бабочки не видела. Она была величиной с хорошую птицу, в огромными крыльями, черная с золотыми, серебряными, красными и зелёными узорами. Красоты была она совершенно невероятной. И вот в этой разрушенной, покосившейся избе – бабочка, которая прилетела, попорхала, и так же мирно улетела – это тоже был словно добрый знак нам.
Настоящие праздник и ликование были у нас через несколько лет, когда мы повенчались: вечером, тайком, в бедной подмосковной церкви, в присутствии двух свидетелей и деревенского хора…
– Когда мы покрестились и после этого вкусили церковной жизни в ее очень аскетичном варианте: жили в монашеских скитах, монастырях, — некоторые наши светские, в том числе богемные, друзья были этим ошарашены. В наш адрес звучали даже слова «фанатизм», «фанатик» и «можно верить, но в меру, в меру…»
С другой стороны, среди наших «богемных» друзей были и верующие православные люди. Тогда, в начале 80-х, как-то вдруг все перемешалось в нашем доме: поэты, монахи…
Жить было очень интересно.
Мы с отцом Владимиром вообще были счастливы в людях – мы дружили или были просто знакомы с замечательными, талантливыми, умнейшими, благородными людьми, как известными, так и вовсе скрывавшимися от мира. Это и владыка Антоний, митрополит Сурожский, это и игуменья Серафима, внучка священномученика Серафима (Чичагова), это и архимандрит Иоанн (Крестьянкин) и многие, многие, не только священнослужители, но и писатели, философы… Но, пожалуй, самым значительным и любимым остается для нас обоих архимандрит Кирилл (Павлов).
Видимо, по молитвам благочестивых предков, среди которых были и новомученики, отец Владимир пришел к иерейскому служению. Не раз были ему «подсказки» свыше, говорившие о том, что он должен заниматься именно этим. Как-то Владимир поехал к своему знакомому священнику, который уже стал нашим духовником, в село Покровку. Просто получить ответ на какой-то вопрос.
А в Покрове жил замечательный старец, архимандрит Григорий. И вот приезжает отец Владимир, который никакой ещё не отец Владимир, а просто Володя, молодой, богемного вида, в джинсах – настоящий неофит, и ищет нашего духовника. Смотрит – в храме никого нет. Заходит в церковный домик, видит, что там тоже никого нет, на столе остатки трапезы, заходит в следующую комнатку – пусто, видит дверь в третью комнату, собирается войти, и вдруг со спины слышит голос: «Отец Владимир, что же ты без молитвы-то заходишь?»
Он обернулся и увидел, что на диванчике около стены лежит маленький такой старчик – это был архимандрит Григорий. Мой муж очень удивился – почему старец обратился к нему «отец Владимир», ведь он и имени-то его не знал! Но будущее предвидел…
Случай этот ярко запечатлелся в сердце моего супруга. Поэтому, когда встал вопрос о священстве, он, конечно же, поехал к архимандриту Григорию. И тот ему сказал: «Сам священства не ищи, но если предложат – не отказывайся». Так и вышло.
Отца Владимира рукополагали в дьяконы в храме Знамения Божьей Матери на «Рижской», в который мы всегда ходили. И, знаете, там со мной случилась одна невероятная вещь. Я очень часто молилась перед крестом, который попал в этот храм из Гефсиманского скита, находящегося недалеко от Троице-Сергиевой лавры. В момент, когда отца Владимира рукополагали в диаконы, я вдруг обратила взгляд на знакомый крест — и совершенно по-иному увидела распятого на нем Христа. Я увидела, как Спаситель распахивает свои объятия. Для меня это было откровение.
– Мы прошли испытание бедностью и даже нуждой, безработицей, теснотой жилища, смертельной болезнью… Самый сложный период был, пожалуй, когда наши прекрасные дети вошли в подростковый возраст. Ну, это, наверное, всем родителям на свете будет понятно…
Конфликтов, о которых я бы сейчас вспоминала как о чем-то существенном, мне кажется, не было. Были какие-то перепады настроений, несовпадения, частные мелкие ссоры и обиды.
– Как разрешали конфликты?
– Что бы ни было, а к ночи мы должны помириться. Мы и мирились.
– А самое радостное?
– А радостных периодов у нас было и есть очень много: крещение, венчание, рождение детей, общение с друзьями, путешествия, паломничества, отец Владимир рукоположен в диаконы, а затем и в священники, обретение собственного дома, работа, рождение внуков — благодеяний Божиих не счесть.
Попадья?
– А есть у жены священника какое-то особое служение?
– Думаю, что нет. Может быть, я совсем не права, но лично мне около священника в храме, куда я хожу молиться, жена его не нужна. Пусть он – женатый – будет в храме, как в Царстве Небесном: как неженатый. Вне храма – тут уж его обычные семейные дела.
Бывает очень забавно и даже порой досадно, когда чья-нибудь замечательная матушка начинает вдруг настолько отождествлять себя со своим батюшкой, что уже и благословения как бы от его лица раздает, и власть себе приписывает какую-то особенную, духовную. Она напоминает мне добрейшую Василису Егоровну – жену капитана Миронова из «Капитанской дочки», которая порой и гарнизоном была не прочь покомандовать, и шпаги у дуэлянтов отобрать для острастки, и отправить их под арест и пригрозить им епитимьей от местного гарнизонного священника…
Жене священника нужно обладать подлинным смирением, всегда знать свое место: не уничижаться, ибо это место отнюдь не последнее, но и не придавать себе такого уж большого значения в глазах прихожан, не выхватывать бразды правления у мужа. Но так, наверное, должна вести себя каждая христианка.
– И Вы, и отец Владимир — что называется, «медийные» фигуры. Мешает популярность?
– В духовном смысле популярность очень вредна. Она провоцирует праздные языки, лишние разговоры, слухи, клевету… А как известно, «Избави мы клеветы человеческия и сохраню заповеди Твоя» (Пс.118:134). «Популярные», узнаваемые люди чувствуют себя как в клетке, а перед ней — зрители. Она лишает человека заветной анонимности…
Поневоле публичный человек начинает учитывать то, что он находится под наблюдением, не всегда доброжелательным или хотя бы адекватным, начинает «работать» на окружение. Кому-то это очень даже нравится — быть на виду. Но на самом деле это сковывает свободу, которая драгоценна.
С другой стороны, поскольку ни отец Владимир, который безусловно человек «медийный», как вы сказали, и узнаваемый, ни я, не столь уж и медийная и узнаваемая, к этому сами не стремились, должно быть, надо просто делать свое дело и ничем не обольщаться.
Москва — Вавилон для священника?
– Чем отличается жизнь московского священника от жизни его собратьев из глубинки?
– Московский священник живет в многомиллионном Вавилоне.
Московский священник имеет огромную, сложную паству с особыми запросами.
Московский священник должен быть опытным психологом, а порой и психиатром, потому что сама жизнь здесь запутанная и аномальная: броуновское движение на дорогах, бешеный ритм, информационная экспансия, повышенный уровень тревожности, раздражительности и депрессивности.
Кроме того, московский священник вынужден преодолевать огромные пространства, чтобы добраться до своего храма и до больных прихожан.
Как правило, помимо службы в храме, он работает где-нибудь еще: преподает, выпускает журнал, ведет радиопередачу, занимается миссионерской деятельностью…
Подчас у такого священника нет выходных дней…
Но — московский священник не знает той ужасной нужды, в которой порой пребывает священник провинциальный, сельский, когда ему нечем накормить детей, не во что обуть и одеть их, нечем платить в храме за электричество и отопление.
Зато жизнь священника в маленьком провинциальном городе или в селе куда более спокойная, размеренная, «нормальная», консервативная. Как хорошо, когда все по старинке: священник для его паствы всегда доступен, с ним можно и побеседовать за трапезой после литургии, и прогуляться в лес за грибами, и половить рыбу, а он, в свою очередь, так близко знаком со своими прихожанами, что если у них возникает какая-то проблема или конфликт, ему не нужно долго объяснять ситуацию, потому что он прекрасно знает и действующих лиц, и историю вопроса.
Секрет семейной экономики
Первые двенадцать лет нашей жизни мы с мужем очень бедствовали, можно даже сказать — нищенствовали: его не принимали на работу, потому что он не то что не был членом Компартии, но даже никогда не бывал комсомольцем, а специальность его «литературной работник, критик, искусствовед» должна была иметь в те годы идеологический оттенок. Меня почти вовсе не печатали. И вообще за нами присматривал КГБ и даже порой откровенно «следил» глазами своих сотрудников, потому что мы дружили и с иностранными корреспондентами, и с Профферами, и с «метропольцами», которые были тогда в опале.
По счастью меня пригрела Грузия, и я регулярно печатала там свои стихи и переводы грузинских поэтов, которые потом вошли в мою книгу «Смоковница», выпущенную тбилисским издательством «Мерани».
Из автобиографии
– Вы сказали, что вашей семье пришлось пережить нужду…
— Когда-то один наш друг-иеромонах (теперь он уже архиепископ) дал нам ключ к пониманию денежного вопроса. Это было как раз когда мы еле-еле сводили концы с концами.
Он сказал: «Деньгами распоряжается Сам Господь».
И вот если, не вдаваясь в околичности, принять эту «мистику денег», за которой стоит Сам Податель благ, то все становится очень просто: больших заработков не искать, но ни от какой работы, если она не противоречит христианской совести, не отказываться.
Детские проповеди и небесная бухгалтерия
– Как воспитывали детей?
– Когда у меня стали рождаться дети, мне было 20 лет. Никаких принципов воспитания у меня не было. Но была невероятная радость и любовь, словно я получила в дар что-то бесценное. С поры самого младенчества наших детей (а теперь и внуков) у нас заведено радоваться и праздновать каждую встречу – даже если папа (дедушка) вышел в магазин и через полчаса вернулся, все вокруг него ликуют и его целуют.
Когда я покрестила детей (им было 2 и 3 года), мы стали их водить в храм и причащать каждую неделю и по большим праздникам. Потом родилась младшая дочь, и едва она научилась ходить, как мы стали все вместе ездить то в Лавру, то в Печоры, то в монашеские скиты. И дети практически выросли в храме. Я читала им перед сном Священное Писание и русскую классику. Летом мы каждое утро читали отрывок из Евангелия, и они писали проповедь. У меня до сих пор хранятся эти детские проповеди.
Иногда я брала детей с собой в командировки – в Тбилиси, Ленинград, Псков, даже в Париж.
Но главное – мы с ними учились распознавать «помощь Божию и Его участие в нашей жизни»: в трудные, а порой и безвыходные минуты мы вместе молились, и эта помощь приходила. Мои дети очень хорошо знают по собственному опыту – если тебе в магазине по ошибке дали сдачу большую, чем полагалось, и ты взял, все, жди, что теперь неведомым образом, в каких-то других местах и обстоятельствах с тебя взыщут десятикратно более тобой утаенного: ведется небесная бухгалтерия, испытываются сердца, не дремлет Око. Вот, собственно, и все воспитание.
– Спорили о воспитании?
– Разногласия наши сводились к тому, что я хотела от о. Владимира хоть какой-то строгости — ведь все неприятное, сурово-назидательное и «наказательное» приходилось говорить мне, а на его долю выпадало только утешительное и успокоительное. Но он так и не научился наказывать…
Сомнения в браке
– Вы много раз говорили о своем «монахолюбии», это подтверждают Ваши монашествующие друзья — о. Тихон (Шевкунов), другие иноки Сретенского монастыря… Никогда не возникало сожаления, что выбрали путь брака?
– Бывали у меня такие мысли, но они – от лукавого.
Монашество – это призвание и избрание. А у меня была – фантазия, не лишенная кокетства. Уж очень мне нравилось, что когда я приезжала в монастырь в своей неизменной длинной-предлинной черной юбке, черной блузке и черной косынке, меня там поначалу принимали за монахиню…
Потом я поняла, что это немного похоже на маскарад и отнесла свою черную юбку на паперть.
Радоваться друг другу
– Самая большая ошибка, которую совершают люди, вступающие в брак, – это изначальный ложный выбор, когда у этих людей вообще нет ничего общего, — ни религии, ни культуры, ни идеалов, ни воспитания.
Если все же они вполне подходят друг другу, то ужасная ошибка – «показывать характер», «идти на принцип», устраивать бойкот и делать что-то назло, то есть вести войну.
Ошибка – соперничать между собой, кто главнее, кто успешнее, кто талантливее, кто больше зарабатывает, и держать разные кошельки.
Ошибка — провоцировать ревность.
Лгать.
Унижать.
Я уж не говорю — изменять…
– Секрет семейного счастья?
– Секрет семейного счастья состоит в том, чтобы радоваться друг другу. Беречь, не расплескать эту радость, не спустить ее по дешевке за медный грош, за леденец самолюбия.
– И творчество, и вера сходились в том, что за пеленой эмпирической действительности, где все – суета, и морока, и мелкая корысть, и житейские попечения, и заботы, грубо говоря, о борще, есть иная, высшая реальность, где Красота, и Истина, и Любовь вечная, и Жизнь бесконечная.
И, действительно, вера питает творчество. Или лучше так: творчество дышит верой, творчество живит веру. Вдохновение, чудо, таинственность, радость, свобода, страдание, служение, любовь — это их общий удел. А иссякают источники творчества – оскудевает вера. Охладевает вера – и тяжелеет душа, глохнет, немеет, слепнет, околевает в потемках уныния.
– Бывает ли у Вас состояние «творческого кризиса» — не пишется, и все?
– То, что вы называете «творческим кризисом», который, конечно, у меня время от времени наступает, я воспринимаю как состояние душевного помрачения, то есть как состояние сугубо греховное. Из него я пытаюсь выйти, как все церковные люди, через покаяние, молитву, чтение Священного Писания и Святых Отцов и церковные таинства. И мне кажется, что иного пути нет.
– Прозу писать не то чтобы сложнее, а труднее: ведь работа прозаика это, действительно, труд, особенно если пишешь не маленький рассказ, а повесть или роман: это – время отшельничества, полного погружения в текст, это многочасовые сиденья за письменным столом, это бессонные ночи, это – забываешь поесть, это — болит спина… Но если никто тебя не отрывает от этого занятия, если герои получаются живыми и ты уже можешь с ними общаться как с собеседниками, если дело пошло, — то наслаждение от этого неизъяснимое
– Я думаю, суть в отношении к человеку, к герою. Если человек – это просто сюжетная функция, двигатель интриги, даже если он при этом будет произносить некие благочестивые сентенции, то такое произведение вряд ли можно назвать христианским. Скорее всего, оно просто будет неудавшимся, плохим… И, напротив, всякое обнажение трансцендентальных основ человека, явление его как уникальной личности — залог христианского смысла художественного произведения. В таком случае, и само оно будет значительным и телеологическим (сознательно целесообразным — прим. ред.).
Скажу очевидную вещь: цель литературы — человек. Соблюдение этого «антропного» правила включает в состав христианской литературы произведения и тех писателей, которые, быть может, и не объявляют себя, как это теперь называется, «практикующими христианами».
Могу привести примеры: Александр Чудаков, роман «Ложится мгла на старые ступени»; Леонид Юзефович, роман «Журавли и карлики»; Валерий Попов, роман «Третье дыхание»; Михаил Бутов, роман «Свобода». Я уж не говорю об «осознанных христианах» — об Алексее Варламове с его замечательными книгами из серии ЖЗЛ о Григорий Распутине, Михаиле Булгакове, Андрее Платонове, Алексее Толстом и Михаиле Пришвине. Или о Юрии Малецком с его романом «Игла»…
– Откуда берете темы?
– Я общаюсь с большим количеством людей – очень разных: это и писатели, и священники, и прихожане моего мужа, и мои студенты, и мои читатели, и друзья моих детей… Какой-то поворот характера, судьбы, проблемы меня начинает задевать, мучить, ранить, что-то за этим мерещится — это «что-то» хочется разгадать, перед глазами разворачивается картина… С прозой – как-то так, визионерски. А со стихами – привязывается некая строчка, мотив, звук, включается слух…
На семинаре в Литинституте
– Что было раньше — вера или творчество?
– Стихи я начала писать еще в детстве, однако лет с 14 стала осознавать это как дело жизни, как поприще, как то, без чего душа иссыхает и опошляется. А во Христа уверовала сразу, как только узнала (услышала) о Нем, как только попала в храм – это был Исаакиевский собор, туда меня привел мой отец, он-то мне и рассказал некоторые евангельские сюжеты, которые были на иконах и барельефах.
Мне было тогда семь лет.
Потом уже, в отрочестве, я вычитывала христианское содержание в книгах. В основном, это была русская классика: то эпиграф к «Бесам», то монастырские главы «Братьев Карамазовых», то – прости, Господи! – ужасные переложения Священного Писания гр. Толстым: в доме творчества в Гаграх, куда мы поехали с моим папой, было его собрание сочинений в 90 томах.
Но — удивительно! — читая эти «евангелия», я, будучи тогда 12-летней девочкой, стремившейся узнать о Христе, все прочитанное воспринимала отнюдь не по-толстовски, а вполне в православном ключе. Во всяком случае, когда у меня появилось настоящее Евангелие – его мне дали почитать на одну ночь, я радовалась, в том числе, и тому чувству узнавания, с которым шла за буквами вечной Книги.
Потом уже друг моего мужа, ездивший в командировку в Швейцарию, привез и подарил нам Новый Завет. Тогда же я очень любила читать и русскую религиозную философию, особенно Вл. Соловьева, Бердяева, Леонтьева, Шестова и Розанова. Но пока я не покрестилась, все было во мне очень спутано и смутно. Так, благие порывы, восторженные чувства, смысл страдания, презрение к буржуазности и, в частности, к обывателю с его «ползучим по праху земному» мелким житейским смыслом…