Русский консерватизм XIX – начала XX вв. и евразийство: проблема преемственности
Доклад на конференции «Идеология Евразийского Союза» (Санкт-Петербург, 15 мая 2012 г.) …
Раннее евразийство 1920-х годов постоянно сталкивалось не только с враждебным отношением, но и с элементарным непониманием со стороны других течений мысли в русской эмиграции. Эта же судьба преследовала и последующие поколения евразийцев, вплоть до настоящего времени. Если мы не желаем повторения негативного опыта прошлого, то просто необходимо показать место евразийского комплекса идей в истории русского консерватизма.
Рассмотрение этого вопроса представляется уместным начать не в хронологическом порядке, а с середины, погрузившись в атмосферу споров внутри белой эмиграции 20-х годов. Разумеется, эмигрантов из числа либералов и социалистов мы рассматривать не будем, а остановимся на многообразии течений внутри тех, кого весьма условно можно назвать «правыми». Вряд ли возможно абсолютно точно определить число этих течений, но вполне допустимо говорить о шести направлениях:
1) Легитимистский монархизм – прямое продолжение черносотенного движения;
2) Евразийство 20-х годов и правое евразийство последующего периода;
3) Левое евразийство 30-х годов;
4) Просоветские националистические течения (сменовеховство, национал-большевизм, национал-максимализм, младороссы);
5) Фашистское движение среди эмигрантов в Азии и Америке;
6) Умеренно-консервативный центр вокруг Свято-Сергиевского института («софиологи»).
Сразу же бросается в глаза, что при всей взаимной уничтожающей критике и враждебности между названными течениями находилось достаточно много видных лиц, которые одновременно принадлежали к каким-либо двум из этих течений и старались их примирить.
Наиболее важна пара «монархизм – евразийство 20-х годов». В 20-е годы русским монархистам в Европе удалось почти полностью преодолеть внутренние противоречия. Газета Н.Е. Маркова «Двуглавый орёл» вплоть до 1934 г. была адекватным выразителем настроений русских правых легитимистов, почти все из которых до революции принадлежали к черносотенным партиям либо позднеславянофильским или иным правым кружкам. В церковном отношении монархисты-легитимисты были строгими приверженцами РПЦЗ митрополита Антония и ожесточённо боролись с «евлогианской» Церковью. Отсюда вытекало взаимно-непримиримое отношение Н.Е. Маркова и его окружения к софиологическому кругу С.Н. Булгакова. Но отметим и малоизвестный факт: на страницах «Двуглавого орла» евразийство иногда подвергалось критике за якобы попытку заменить само имя России Евразией, однако никогда эта полемика не доходила до непримиримой враждебности, как в случае с Бердяевым и Булгаковым. Более того, евразийцы иногда присутствовали на собраниях монархистов-легитимистов, и дискуссии между ними были конструктивными и «рабочими». Впрочем, и с «софиологическим» лагерем не всё было так просто: с годами С.Н. Булгаков всё более правел и склонялся к монархизму, а его ближайший сотрудник Вл.Н. Ильин и вовсе являлся одновременно и правоверным монархистом, и софиологом, и правым евразийцем. Со своей стороны, Н.С. Трубецкой чётко обозначил свою позицию в известной статье «Евразийство и белое движение», в которой провозглашал евразийские идеи единственным адекватным историческим уроком из гражданской войны.
Генезис просоветских националистических течений ещё мало изучен. Лишь относительно национал-большевизма Н.В. Устрялова нам известны его истоки. До революции Устрялов являлся поклонником ранних славянофилов с их идеей ограниченной народом монархии, а в годы гражданской войны получил прививку праволиберальных юридических идей. Происхождение сменовеховства Ю.В. Ключникова и национал-максимализма Ю. Ширинского-Шихматова ещё недостаточно ясно. Но хорошо известно другое: все эти течения, находясь в антагонизме и с монархизмом, и с софиологией, не смогли примириться и с классическим правым евразийством. Устрялов не мог найти общий язык с Трубецким и Савицким, зато нашёл его с левыми евразийцами 30-х годов. Однако и в этом случае о тождественности воззрений Сувчинского или Карсавина с национал-большевизмом не могло быть и речи. Их роднило только признание того, что революция принесла с собой качественно новую историческую ситуацию; выводы же из этого тезиса они делали разные.
Наконец, русский фашизм К.В. Родзаевского представлял собой не самое крупное и распространённое по преимуществу лишь среди эмигрантов в странах Азии и Америки, однако очень яркое и показательное явление русской мысли. В данном случае мы отвлечёмся от отношения монархистов-легитимистов и евразийцев к европейскому фашизму и сосредоточимся исключительно на внутреннем содержании идеологии Родзаевского. От западного фашизма эта идеология заимствовала лишь название и внешний антураж; по своим основным лозунгам она была продолжением традиционного черносотенного монархизма, особенно линии Л.А. Тихомирова; но в связи с тем, что ВФП базировалась на территории Маньчжоу-Го и открыто поддерживалась японскими властями, она естественным путём пришла к тем же выводам, что и Н.С. Трубецкой в статье об общеевразийском национализме. Начав с апологии Японии, Родзаевский пришёл к построению любопытной картины содружества всех народов Европы и Азии в некоем националистическом «Интернационале наоборот» и обосновал своеобразный вариант многополярного мира. Японский милитаризм оказался не самым подходящим орудием для воплощения в жизнь этих идей, но для нас интереснее всего сам факт, что так называемые «русские фашисты», не сумев наладить контактов с упрямым Трубецким, независимо от него пришли к евразийским выводам. Ни малейшей тени нацизма и расизма в западном смысле слова в идеологии ВФП мы не встречаем.
Итак, картина жизни русской межвоенной эмиграции представляла собой вовсе не противостояние якобы «просоветских» евразийцев некоему единому фронту монархистов старого типа, а сложное взаимопереплетение нескольких идейных течений, причём между такими, на первый взгляд, диаметрально противоположными течениями, как софиология и «русский фашизм», располагались несколько посредствующих звеньев. В итоге консервативный спектр эмигрантской мысли с современной точки зрения представляется хотя и разнообразным, но в сущности единым. Это единство родилось вовсе не в годы гражданской войны, оно восходит к классическому дореволюционному консерватизму. Отметим, что даже самые младшие из вождей духовной жизни эмиграции 20-х годов успели впитать до революции идеологию того или иного течения русского консерватизма и отличиться в этой сфере.
Применительно к евразийству это означает, прежде всего, что Н.С. Трубецкой сформировался в семье двух крупнейших русских философов «соловьёвской» школы и что, по его собственному признанию, основные евразийские идеи сложились у него уже к 1910 году. Жёсткий оппонент Трубецкого внутри евразийского лагеря – Л.П. Карсавин – являлся наследником той же самой философской школы всеединства. Пример такой яркой личности, как В.Н. Ильин, как мы указали выше, ещё прочнее объединяет магистральное русло русской философии с евразийством.
Под несколько иным углом следует посмотреть на П.Н. Савицкого. Как известно, он был выходцем из праволиберальных кругов, лицом, близким к П.Б. Струве и генералу П.Н. Врангелю. Но, как показывают исследования А.В. Соболева и других историков философии, даже правое крыло кадетских идеологов вроде П.И. Новгородцева и П.Б. Струве нельзя отрывать от общего контекста русского консерватизма начала XX века [1]. Показателен пример другого питомца новгородцевской школы – Г.В. Флоровского, который являлся евразийцем до 1925 г. В этом смысле можно сказать, что Савицкий сумел уйти от праволиберальной окраски учений Новгородцева и Струве дальше, чем повернувший на полпути назад Флоровский. Более того, новейшие исследования позволяют утверждать, что даже Л.Н. Гумилёв некоторые свои евразийские идеи почерпнул из наследия своего отца, поэта Н.С. Гумилёва (расстрелянного за свой монархизм). Таким образом, личная преемственность основателей евразийства 20-х годов от крупнейших дореволюционных мыслителей налицо.
Но быть может, несмотря на такого рода преемственность, первые евразийцы действительно высказали нечто небывалое и идущее вразрез с самими основами дореволюционного русского консерватизма? Мы абсолютно убеждены, что это не так. Расхожее заблуждение на этот счёт вызвано мнимым отождествлением евразийства с некоей карикатурной «азиатчиной», в которой ни правое, ни левое крыло евразийства не были повинны. Когда харбинский публицист Вс.Н. Иванов попытался открыто заменить евразийство «азийством», эта единственная в своём роде попытка сразу же натолкнулась на отпор всех евразийцев [2]. Оценки Китая и Индии, звучавшие из уст евразийцев, были не менее суровыми, чем оценки Западной Европы. Тем не менее, призыв евразийцев к союзу с колониальными народами, действительно имевший место, показался и современникам, и некоторым историкам чем-то принципиально новым в истории России.
В западной историографии тон на несколько поколений вперёд задал Н.В. Рязановский, довольно поверхностно осветивший проблему восприятия Востока дореволюционной русской мыслью [3]. Он приходил к выводу, будто отношение русских консерваторов (не говоря уже о либералах) к Азии было продуктом обычного европоцентристского колониального сознания. Отсюда делался вывод о беспрецедентной новизне идей Трубецкого и Савицкого. Лапидарность Рязановского вряд ли может удовлетворить более современных исследователей, но и в новейшее время в западных монографиях о евразийстве (например, у М.Ларюэль) раздел о формировании протоевразийских идей до 1917 г. практически отсутствует и подменяется исключительно ссылками на влияние немецкого романтизма и немецкой классической философии.
Считая этот путь исследований второстепенным, мы хотим обратить внимание на функционирование в России XIX – начала XX вв. идей, которые можно назвать протоевразийскими. Таких идей мы можем выделить три:
1) подчёркивание роли географического, природного и особенно пространственного, территориального фактора в истории России;
2) рассмотрение России во всём многообразии её народов и территорий, а не только как славянского государства – наследника Киевской Руси;
3) рассмотрение внешнеполитических вопросов в глобальном, а не европейском масштабе.
По поводу первой идеи действительно можно сказать, что историки в полной мере оценили географический фактор в истории России только после В.О. Ключевского. Однако объяснение особенностей России через бескрайние евразийские пространства эпизодически встречается и раньше. Как показал В.И. Мильдон, первым геополитическим мыслителем в этому духе можно считать позднего, патриотически настроенного П.Я. Чаадаева. Одновременно с ним «мыслить пространством» стал Н.В. Гоголь [4]. Но эти намёки не могли быть услышаны и оценены. Вплоть до самого конца XIX века русская консервативная мысль оставалась балканоцентричной; это относится даже к Ф.И. Тютчеву, несмотря на его единичное упоминание о границах «от Нила до Невы, от Эльбы до Китая, от Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная». Это упоминание, относящееся к 1849 году, следует считать таким же единичным предвидением евразийской геополитики, как и намёки Чаадаева и Гоголя. Завершает эту цепь бессознательных предвосхищений знаменитая фраза К.П. Победоносцева: «Россия – это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек». Все эти случаи следует отнести к первым, робким попыткам осмысления Российской империи как евразийского пространства. Тот же Победоносцев, обладавший даром воспринимать это пространство как единое целое и одинаково заботившийся о распространении Православия в Прибалтике и на Алтае, всё же не может быть отнесён к прямым предтечам евразийства.
Промежуточной фигурой между балканоцентричным и евразийским восприятием пространства являлся В.И. Ламанский. Начав свою деятельность как славянофил и грекофил, этот выдающийся учёный в конце 1880-х гг. разочаровывается в западных славянах, в результате чего покидает пост председателя петербургского Славянского благотворительного общества. В наиболее известной своей работе «Три мира Азийско-Европейского материка» он противопоставляет собственно Европе и собственно Азии греко-славянский мир. При этом он относит к Срединному миру и основную территорию Российской империи, включая Сибирь, но без Дальнего Востока (который по географическому принципу Ламанский, как и евразийцы 20-х годов, считали частью Азии, хотя настаивали на необходимости политической власти над ним). Тем не менее, последнего шага к евразийству Ламанский, свернувший свою деятельность в начале XX века, не сделал. Но трудно поверить, что Н.С. Трубецкой, чьи первые наброски относятся к 1910 г., не знал о концепции Ламанского.
Вторая евразийская идея, связанная с пониманием России не как страны русских, а как многообразия различных этносов, скреплённых русской властью, имеет гораздо более глубокие корни. В народной массе эта идея жила всегда и проявлялась зачастую в виде антиправительственных бунтов русских крестьян и казаков вместе с народами Поволжья, Урала и Сибири, начиная от времён Разина и Пугачёва и заканчивая эпизодами гражданской войны. Парадоксально, но понимание Российской империи как многоэтничного государства было вполне присуще царствованиям Екатерины II, которую Державин воспевал как «царевну киргиз-кайсацкия орды» (т.е. казахов) и Александра I, который сделал для интеграции окраинных элит (грузинской, польской, финской, молдавской) более других государей. В этом духе имперского универсализма был воспитан и Пушкин, чей «Памятник» содержит общеизвестное перечисление евразийских народов. Наконец, следует назвать ещё одно удивительное свидетельство. Архимандрит Гавриил (Воскресенский) в своей гениальной «Истории русской философии» (1840), по своим достоинствам превосходящей даже некоторые одноимённые работы XX века, при объяснении той лёгкости, с какой Россия восприняла Православие и в дальнейшем создала православную философию, обстоятельно ссылался в качестве исторических предпосылок не только на религию древних славян, но и на чувашские верования.
Однако в период с 40-х по 90-е годы XIX в. это имперское, евразийское сознание было почти полностью утрачено и замутнено. Для западников всех мастей евразийская проблематика была абсолютно чужда и воспринималась враждебно, как некая «татарщина»; но и славянофилы не отставали от них в этом. Если историософская мысль А.С. Хомякова как представителя более старшего поколения ещё была всемирной, то узкий национализм и провинциализм братьев Аксаковых просто поразителен на фоне широких горизонтов русской мысли первой половины XIX в. Вечный конкурент И.С. Аксакова М.Н. Катков тоже до конца оставался европоцентристом (вспомним, что даже «Россия и Европа» Н.Я. Данилевского, книга отнюдь не евразийская, была встречена в «Русском вестнике» враждебно). Крупнейший из поздних славянофилов А.А. Киреев также утверждал, что миссия России – в распространении Православия в Западной Европе и на Балканах, а не «к чукчам, монголам и маньчжурам».
Осмелимся утверждать, что и Ф.М. Достоевского в качестве сугубо политического мыслителя нельзя отнести к предтечам евразийства. С Н.В. Рязановским можно согласиться в том, что его призывы к покорению Средней Азии в противовес Англии являлись колониалистскими призывами во внутриевропейской борьбе. В этом плане Достоевский продолжал линию М.П. Погодина, который боялся восстания азиатских народов даже больше, чем прямого конфликта с англичанами. Однако Рязановский не заметил, что в 80-е и 90-е годы XIX в. вновь оживают представления о России как органичной совокупности этносов. Причём оживают одновременно у разных мыслителей, не всегда общавшихся друг с другом. Приведём важнейшие примеры. Во-первых, это известный пассаж К.Н. Леонтьева: «Поймите, прошу Вас, разницу: русское царство, населенное православными немцами, православными поляками и даже отчасти православными евреями, при численном преобладании православных русских, и русское царство, состоявшее, сверх коренных русских, из множества обруселых протестантов, обруселых католиков, обруселых татар и евреев. Первое – созидание, второе – разрушение. А этой простой и ужасной вещи до сих пор никто ясно не понимает».
Это письмо датируется 1891 годом, т.е. тем самым временем, когда на страницах «Русского обозрения» – пожалуй, самого мощного в интеллектуальном плане консервативного журнала всей той эпохи – произошла длительная дискуссия о балканской политике России между А.А. Киреевым, с одной стороны, и В.А. Грингмутом (под псевдонимом Spectator) и Д.Н. Цертелевым, с другой. У славянофилов со времён Данилевского была распространена идея о том, что Россия не должна участвовать в борьбе коалиций европейских держав, потому что её судьба – в единстве с народами Юго-Восточной Европы. Грингмут в 1890 г. перенаправил этот тезис в другую сторону: России не нужны европейские коалиции, писал он, потому, что сама Российская империя представляет собой коалицию народов и территорий Евразии. Поэтому миссией России Грингмут считал именно утверждение Православия на территории самой Империи [5]. Это утверждение осталось незамеченным и современниками, и историками, но по нашему мнению, в нём можно смело усматривать переход к евразийству XX века.
Третье свидетельство о начале рассмотрения России как многоэтнической евразийской страны также основательно забыто. Его мы встречаем у Н.Ф. Фёдорова, чью основную идею о воскрешении мёртвых средствами науки принять невозможно, но чьи мысли по различным другим вопросам являют собой иногда настоящий кладезь. Когда Александр III присоединил Туркмению (1881 – 1884), а Николай II – Памир (1895), Фёдоров воспринял это как торжественное вступление русских царей «в праотца место». По его мнению, они тем самым повторили путь древних арийских владык Евразии и смело противостали британскому империализму [6]. С глубоким интересом посетил Фёдоров покорённую Туркмению. Известно, что левые евразийцы 30-х годов очень чтили Фёдорова, но обычно забывают, что причиной такого почитания служили именно его геополитические идеи, да ещё мысль о необходимости «служилого» сословного и неюридического государства, т.е. в терминах XX века – идеократического и мобилизационного «государства правды».
Наконец, можно сослаться на пример Вл.С. Соловьёва. После того как его русофобские настроения 1888 – 1891 гг. угасли, в 90-е годы он всё чаще выступал в ипостаси защитника русского самодержавия от всяких конституционных поползновений. Говоря же о национальном вопросе, Соловьёв в эти годы предложил весьма интересную формулу, согласно которой каждый крупный народ Империи имеет свою Родину-Мать, но все они имеют одного Отца – русского Царя. Вполне вероятно, что не без влияния этой соловьёвской мысли Н.С. Трубецкой позже сформулирует свой лозунг общеевразийского национализма.
Разумеется, одновременное акцентирование у Леонтьева, Грингмута, Фёдорова и Соловьёва представлений о многоэтническом характере России-Евразии, до этого прочно забытых в течение полувека, не было случайным и диктовалось новой социальной и политической обстановкой. К концу XIX в. налицо было пробуждение национализма не только у поляков, но почти у всех крупных народов Российской империи. Попытки прямой русификации, вполне уместные в первой половине XIX века, были предприняты лишь во второй половине столетия и безнадёжно запоздали. Национальный вопрос встал во весь рост наряду с аграрным, и теоретически могло быть три пути его решения: курс на чисто насильственное подавление нерусских народов (составлявших около 40% населения), предоставление им независимости (до чего, помимо социал-демократов и эсеров, додумался только печально известный буржуазный националист М.О. Меншиков) либо поиск способов компромиссного существования. При этом доминировавшие в общественном мнении либералы (октябристы и кадеты) просто «замазывали» остроту национального вопроса и не могли последовательно пойти ни по одному из трёх путей. Они знали только учение о правах личности, права народов же были им неведомы.
Поэтому разработка третьего пути стала уделом русских консерваторов. Они предлагали различные пути решения вопроса. В остальном все предложенные тогда варианты решений были протоевразийскими. Сейчас широко известно, что большую роль в Союзе русского народа играли татарские мусульманские отделения. Муллы М.Г. Баязитов, А.А. Рахманкулов и другие вписали свои имена в историю российского монархизма. В официальных документах СРН было закреплено положительное отношение к поволжским и сибирским народам, отчасти к немцам и скептическое – к народам Кавказа и западных окраин [7]. Вместе с тем ни о каких территориальных автономиях на территории России речи тогда правые не вели.
Несколько иной взгляд был представлен поздними славянофилами. С.Ф. Шарапов прославился как последовательный защитник автономии Польши и самостоятельного положения Финляндии как отдельного государства, объединённого с Россией лишь личной унией. Предлагал своей проект автономизации Польши А.А. Киреев – и это в то время, когда даже октябристы упорствовали в данном вопросе. В 1915 г. славянофилы Ф.Д. Самарин, Д.А. Хомяков и примкнувший к ним Л.А. Тихомиров вновь выступили с требованиями полной независимости для объединённой Польши [8]. С евразийской точки зрения было совершенно верным требованием отделения этого единственного неевразийского члена Российской империи (поскольку даже Финляндию можно отнести к евразийским, а не европейским регионам). Чуть ранее, в 1906 г., Д.А. Хомяков выдвинул оставшийся малоизвестным, но весьма любопытный проект решения национального вопроса в России в целом. Он предлагал выделить внутри Российской империи собственно Русское царство, а нерусифицированным окраинам предоставить особый режим управления [9].
Главным препятствием на пути осуществления всех этих проектов было мощнейшее революционное движение, как среди русского, так и среди остальных народов Империи. В этой ситуации найти прочную опору правительству было трудно, а любые справедливые требования национально-культурной автономии зачастую жестоко и несправедливо преследовались властями как революционные проявления. Особенно это относилось к Кавказу и Средней Азии. Но с другой стороны, на уровне отдельных личностей евразийское единство именно в эту трагическую эпоху стало проявляться ярче, чем ранее. В плеяде русских консерваторов начала XX в. мы видим и немцев, и грузин, и армян, и татар, и бурят, и даже некоторых обрусевших евреев. В эти годы стал очевидным фактор русского народа как государствообразующего и скрепляющего начала Евразии. Достаточно назвать два примера. Первый – брак члена правой группы Государственного совета барона Мейендорфа, остзейского немца, с абхазской княжной Шервашидзе, о котором как о примере посреднической роли русской монархии рассказал А.Дж. Тойнби [10]. Второй, общеизвестный – судьба другого остзейского барона, Р.Ф. Унгерна фон Штернберга, принявшего буддизм и восставшего в Монголии во имя восстановления русской православной монархии.
На фоне сложившейся ситуации национального возбуждения оказался возможным полный распад России в 1917 – 1918 гг. и последующее переустройство Советского Союза на совершенно иных административных началах.
Наконец, нам осталось рассмотреть третью евразийскую идею, тесно связанную со второй и также уходящую корнями в русский консерватизм XIX в., а именно мысль о России как игроке на глобальной, а не внутриевропейской, внешнеполитической арене. В отличие от идеи многоэтничности России, никогда полностью не умиравшей, данная мысль была затемнена со времён Петра I. Но это было вызвано отнюдь не субъективной стороной политики русских государей, а объективным положением дел в мире: с XVII по конец XIX вв. планетарная система международных отношений была европоцентристской. Единственный момент, когда бала о себе знать иная точка зрения, был связан с немецким романтизмом, чьи идеи в России воспринял граф С.С. Уваров. В «Проекте азиатской академии» (1810) он писал: «Теперь мы достигли того этапа, на котором нам невозможно отрицать, что Азия является центральной точкой, от которой расходятся все лучи света по всему земному шару». Уваров ошибся, опередив время почти на столетие. Только когда в 1890-е годы многовековой европоцентристский «Номос Земли», как показал Карл Шмитт, стал быстро разрушаться [11], буквально в течение нескольких лет как профессиональные дипломаты, так и мыслители-публицисты выступили с апологией нового типа международных отношений. Внезапное усиление США и Японии, пробуждение небывалого национального движения в полуколониальных и даже колониальных странах Азии и Африки ознаменовало уже к 1900 г., а тем более к 1914 г., наступление нового миропорядка.
В российской внешней политике это нашло выражение в повороте на Дальний и отчасти Средний Восток, неприемлемом для поздних славянофилов. После 1905 г. внимание МИДа вновь сосредоточилось в основном на Балканах, что и привело к Первой мировой войне. Но тенденции глобализации внешней политики было уже невозможно остановить. Естественно, это нашло отражение в русской общественной мысли. Самым первым глухие удары грядущего почувствовал К.Н. Леонтьев, первым заявивший о желательности союза с Китаем и Индией против либеральной Европы. Вслед за этим переворот в русской геополитике произвёл крестник Александра III, дипломат П.А. Бадмаев, уже в 1893 г. призвавший в своей дипломатической записке переместить центр тяжести внешней политики на Тибет и Китай.
И если Вл.С. Соловьёв и некоторые литераторы начала XX в. просто боялись «панмонголизма», то у Л.А. Тихомирова этот страх уже сочетался с устойчивым интересом к Китаю и Японии; как известно, Тихомиров ещё до русско-японской войны выучил японский язык. В это же время на общественную сцену вышли три публициста, которых сейчас принято относить к прямым предтечам евразийской геополитики: князь Э.Э. Ухтомский, С.Н. Сыромятников и А.Е. Вандам (Едрыхина). Их творчество уже нашло отражение в работах профессиональных историков России, Канады и Китая [12]. В условиях, когда сам император Николай II проявлял устойчивые дальневосточные симпатии и доверял тому же Бадмаеву, вся русская геополитическая мысль к 1910-м годам уже уверенно перестроилась на евразийский лад. Геополитические построения евразийцев 20-е годов потому являлись прямым продолжением традиций русского консерватизма периода правления Николая II.
Итак, мы проследили как солидную генеалогию трёх основных евразийских идей в дореволюционной русской мысли, так и своеобразное местоположение евразийства в спектре русской эмиграции. Евразийство было той формой, которую неизбежно должна была принять русская патриотическая мысль в первой трети XX века, в век пробудившегося национального самосознания десятков народов Российской империи и коренной перестройки системы международных отношений. Те эмигранты-монархисты, которые настаивали на верности русскому националистическому дискурсу второй половины XIX в., не хотели видеть необратимости свершившихся перемен. Евразийцы же призвали учитывать их как совершившийся – пусть не очень приятный – факт, а учтя – использовать на благо России. Неслучайно совершенно независимо от евразийцев к сходным с ними выводам о государственной устройстве и национальной политике пришёл П.А. Флоренский в своём знаменитом проекте 1933 г. Второй и третий пункты его «Предполагаемого государственного устройства в будущем» могут показаться прямым заимствованием у евразийцев, но объясняются они всего лишь адекватным ответом на вызовы суровой эпохи [13].
Но если нельзя оторвать раннее евразийство от предшествующей и современной ему русской мысли, то нельзя его отделить и от последующей. В послевоенный период продолжали хранить верность евразийству П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский, В.Н. Ильин и П.П. Сувчинский. Савицкий стал наставником Л.Н. Гумилёва. Таким образом, вплоть до 80-х годов была обеспечена непрерывность евразийской традиции. В 90-е годы возникло несколько враждующих течений, называвших себя наследниками ранних евразийцев и Льва Гумилёва. Их рассмотрение остаётся за рамками нашего доклада. Но лишь одно из них – неоевразийство А.Г. Дугина – получило наибольшее распространение и официальное признание, в том числе и сейчас, при провозглашении В.В. Путиным курса на строительство Евразийского Союза. Сегодня, в 2012 году, не мешало бы нам оглянуться на прошлое и вспомнить слова В.А. Грингмута о том, Российское государство всегда было не чем иным, как союзом евразийских народов. Действительно, оно было им и в эпоху рыхлой структуры княжеств и земель (не только этнически русских) XII века, и во времена Касимовского ханства и автономного положения народов Севера в XVI веке. Российская империя XIX века с её уникальным правовым и административным положением почти каждого региона являлась, по сути, Евразийским союзом во главе с единым монархом не меньше, чем Советский Союз. Задача сегодняшнего дня – вернуться к этой вечной, столь естественной для нашего пространства структуре, навсегда вытолкнув за пределы границ внутренней Евразии чуждые нашему Großraum’у силы.
Медоваров Максим Викторович, аспирант Нижегородского государственного университета им. Н.И.Лобачевского
ПРИМЕЧАНИЯ
1, Соболев А.В. О русской философии. СПб., 2008. С. 198-440.
2, Ларюэль М. Идеология русского евразийства, или мысли о величии империи. М., 2004. С.173.
3, Рязановский Н.В. Азия глазами русских // В раздумьях о России (XIX век). М., 2006. С.387-417.
4, Мильдон В.И. Чаадаев и Гоголь (Опыт понимания образной логики) // Вопросы философии. 1989. №11.
5, Русское обозрение. 1890. №9. С.429-441; №10. С.876-878.
6, Фёдоров Н.Ф. Собрание сочинений в 4 томах. Т.4. М., 1999. С.489-490.
7, Степанов С.А. Чёрная сотня. М., 2005. С.31.
8, Бахтурина А.Ю. Окраины Российской империи: государственное управление и национальная политика в годы Первой мировой войны (1914 – 1917 гг.). М., 2004. С.63-64.
9, ОР РГБ. Ф.265. Папка 206. Д.20. Л.22-24.
10, Тойнби А.Дж. Пережитое; Мои встречи. М., 2003. С.486-490.
11, Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum Europaeum. СПб., 2008. С.287-328.
12, Репников А.В. Консервативные концепции переустройства России. М., 2007. С.223-273; Сунь Чжинцин. Китайская политика России в русской публицистике конца XIX – начала XX вв.: «жёлтая опасность» и «особая миссия» 13, России на Востоке. М., 2008; Схиммельпенник ван дер Ойе Д. Навстречу восходящему солнцу: как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией. М., 2009.
14, Флоренский П.А. Сочинения в 4 томах. Т.2. М., 1996. С.650-655.