Собственно, эти вопросы (о морали в сфере сексуального, о «корпоративной этике», о советских пережитках в регулировании отношений ВУЗ-студент и пр.) существовали всегда. Но лишь данная акция выпустила их на волю — как из ящика Пандоры.
И теперь их нельзя больше замалчивать или загонять назад, попытавшись перевести эти вопросы из плоскости публичного, открытого обсуждения в разряд обыкновенных внутрифакультетских разбирательств. Сколько не отмахивайся — а вопросы эти кружат и вокруг администрации философского факультета МГУ, и рядом с каждым из нас.
И даже если никаких внешних перемен не последует — то всё равно ситуация после того, как ящик Пандоры был открыт, принципиально отличается от ситуации, этому предшествовавшей.
АКЦИЯ В БИОЛОГИЧЕСКОМ МУЗЕЕ: СЕКС КАК ЗНАК
Прежде всего, стоит спросить себя, почему акция в Биологическом музее, нулевая по своим непосредственным последствиям (никакого урона — ни морального, ни материального никому нанесено не было), вызвала такой огромный интерес (и возмущение)?
Очередной случай дедовщины в армии или посадки очередного местного чиновника в рамках «борьбы с коррупцией» такого интереса обычно не вызывают — хотя последствия имеют вполне ощутимые и весомые. Очевидно, что акция явилась совсем не просто банальным правонарушением в ряду десятков тысяч совершающихся, привычного зуда на коже общественного тела, до того банального, что иногда публике бывает лень реагировать на него. Участники же этой акции, сами того не ведая, проникли с поверхности вглубь — из кожи в мясо — и сумели задеть один из важнейших нервов современного общества — а именно структуру организации сексуального начала.
И общество встало на дыбы.
* * *
Мораль сейчас уходит из сферы пола. Табу в области сексуального медленно, но неуклонно снимаются. Сейчас уже нормой стало, скажем, добрачное сожительство, хотя еще сто лет назад подобные факты могли вызвать только шок. Смена сексуальных партнеров тоже не воспринимается как что-то, что надлежит хотя бы скрывать. Нормой стали «журналы для мужчин», нормой стало обсуждение секса (сексуальных предпочтений и особенностей) на страницах обычных изданий.
И в контексте таких повсеместных сдвигов повальное осуждение акции заставляет задуматься.
Секс давно сделался открытым, проговариваемым и визуализируемым явлением. И, тем не менее, совсем молоденькие мальчики и девочки негодуют в блогах и форумах относительно фотографий секса в музее (заметим, отнюдь не откровенных), хотя для них самих табу в сфере пола практически не существуют (да они их и не застали).
И студенты, которые на философском факультете подписывали коллективное письмо с осуждением «аморального поступка», в большинстве своем, я уверен — ведут жизнь отнюдь не целомудренную.
Но и подписывали они, думаю, не просто из желания угодить начальству. Они искренне негодовали.
Самый простой выход — просто обвинить большинство осудивших эту акцию в лицемерии. И в свою очередь изречь пару возмущенных сентенций относительно «моральности» сего поведения.
Но лучше не спешить с выводами. А задуматься.
* * *
Секс в современной цивилизации в ХХ веке сделался глубоко профанным явлением (собственно, именно это называют словом «сексуальная революция»). Секс свелся к акту, приносящему наслаждению. Сексуальное из системы знаков превратилось просто в систему получения удовольствия.
Отмена табу и ограничений связана именно с этим. Любая система знаков предполагает ограничения. Грамматика, вообще логика любого языка (любой язык — система знаков) построена на достаточно жестких табу. Слова должны сочетаться строго определенным образом. Любое слово должно звучать именно так, а не иначе. Вместо «собака» нельзя сказать «кошка». Если убрать эти ограничения — с помощью языка уже ничего нельзя будет выразить. Означающее утратит означаемое.
Конечно, даже в этом случае можно будет говорить, то есть издавать звуки. Но это будут именно звуки. Звуки не будут означать ничего, кроме себя же. Слово «собака» будет означать не существо с хвостом и четырьмя лапами, а лишь звуки, из которых оно состоит. То есть ничего не означать. Быть бессмысленным.
Но ровно это и произошло со сферой сексуально в современно мире. Утрачены табу. Можно заниматься сексом с кем хочешь, рассказывать о сексе кому хочешь. Голое тело, появившись на обложках журнала, перестало быть знаком, а сделалось исключительно объектом наслаждения. Смысл секса заключается теперь исключительно в сексе же, в получении удовольствия.
Отсюда не следует делать вывода, что до сексуальной революции секс не приносил удовольствия. Но половой акт был прежде всего знаком: он отсылал к богам плодородия, к слиянию активной и пассивной потенции в природе, к социальной связи «муж-жена», наконец. Мы же совсем утратили способность в сексуальном различать что-то помимо сексуального. Какое гигантское означаемое еще совсем недавно таило за собой, скажем, понятие «девственности», — что позволило Розанову сказать, что девушка, когда теряет девственность, теряет что-то самое важное. Сейчас эти слова (да и вообще все былые попечения о девственности до брака) кажутся абсурдными. Ведь для нас девственность — это такой маленький физиологический нюанс, дело техники, так сказать. А для них… зачем вспоминать древних — еще для людей меньше ста лет назад девственность означала очень много («чистоту», «непорочность» и т.д. и т.п.).
Не то чтобы после «сексуальной революции» люди стали «более порочными». И не то чтобы до нее секс не выносился в сферу публичного (вспомним про те же фаллические культы, про всенародно справляемые Луперкалии и пр.) Просто в современном мире секс оказался равным сексу, в то время как раньше секс (даже публичный) был прежде всего системой означающего.
Теперь это в прошлом. После распадения структуры языка слова могут звучать, но они будут при этом лишь набором звуков.
И акция в Биологическом музее явилась резким диссонансом именно потому, что находится в принципиальном противоречии с нынешней ситуацией разрушенного знака. Все, кто обвиняет участников акции в проведении «оргии», в «порнографии», в «непристойности» отлично понимают, что это не так. Секс в музее никак не связан с получением наслаждения (то, что мы единственно привыкли связывать с сексом). Секс в музее не был сексом ради секса. Он был знаком — прежде всего, политическим. Половому акту внезапно вернули означаемое — и это повергло всех в шок, так как для нас секс давно перестал быть знаком.
Я знаю, что на биологическом факультете МГУ как-то отчислили студента и студентку, занимавшихся сексом в аудитории (пустой, правда) и застигнутых каким-то профессором. Здесь всё понятно — секс ради секса. Отчисление не вызывает вопросов. Просто неправильно выбрано место для получения наслаждения. Это то же самое что вместо носового платка высморкаться в профессорский галстук. Прочищение носа неположенным способом будет тоже караться, как и секс в неположенном месте. Это — вопрос техники, вопрос организации быта. В случае же с акций — это вопрос структуры сексуального. К «сексуальной эмансипации» (как расценили акцию некоторые) никакого отношения не имеющий. Тут мы имеем как раз обратный эмансипации процесс: сексуальному возвращается роль знака в системе человеческой коммуникации, в о время как в процессе эмансипации (можно всё больше и больше) такую роль секс утрачивает, становясь всего лишь неограниченно применяемым механизмом для получения удовольствия.
Участники акции не получали удовольствия — вялая по понятным причинам эрекция и испуганные лица . О какой «оргии» речь?
«БОЛЬШОЙ БРАТ»: ОТНОШЕНИЯ ВУЗА И СТУДЕНТА
Когнитивный диссонанс испытали, пожалуй, все — даже те, кто поддержал участников акции. Это — неизбежно, вызвано цивилизационными особенностями.
Акция, возвращающая нас к былой системе коммуникации, в которой секс был одним из знаков, столкнулась с нашим теперешним языком, из которого сексуальное выпало. Так что непонимания неизбежны. Но вот форма, в которую они вылились, определяется типично российскими реалиями, а именно советским, коллективистским представлением о поведении человека в обществе.
Вопрос различия в коммуникации превратился в вопрос об отчислении из ВУЗа. Почему?
Потому что в головы слишком многих людей слишком хорошо вбито представление о функционировании морали на уровне коллектива. Большинство (вместе с Ученым Советом философского факультета) продолжает думать, что «моральный облик» должен определяться принадлежностью к какой-то организации. В советское время выкидывали за «аморалку» из комсомола и из ВУЗа не за «плохой поступок» сам по себе. А за несоответствие «морального облика» молодого человека предписанным нормам поведения комсомольца, «строителя коммунизма», студента советского ВУЗа. То есть необходимость подобного соответствия была (и, как видим, остается) самоочевидной.
Происходит это из-за того, что вопрос о моральной ответственности отчужден от личности в сторону коллектива. Оказывается, человек своим поступком в качестве единичного индивидуума (а вовсе не в качестве представителя организации, которому были делегированы какие-то права и пр.) может опорочить «честь организации». То есть его поступки проецируются не на него же, а на надличностную структуру, к которой он приписан.Своим поведением, дескать, он затрагивает не только свою честь, но и честь данной структуры.
Подобный взгляд есть следствие крайнего антиперсонализма, характерного для советского режима (как, впрочем, и любого авторитарного государства) и дожившего до наших времен, как выяснилось, и в стенах центрального российского ВУЗа. Согласно этой логике, студент не несет ответственности сам за себя. Он не является автономным субъектом морали даже вне учебного процесса. Он всегда представляет своей персоной ВУЗ, факультет. Его маленькая «честь» поставлена в соответствие с «честью» факультета. То есть обучение помимо формальных обязанностей (успеваемости и пр.) налагает на человека и необходимость особого антиперсоналистского бытия.
Факультет как бы приватизирует личность, навязывает ей безусловную, тотальную ответственность за то, с чем личность связана лишь опосредованно. «Факультет» всегда с тобой. Ни в музее, ни в постели, ни на отдыхе, нигде ты не свободен от него. Ты везде обязан представлять его — и за это с тебя спросится. «Большой брат смотрит на тебя». Своеобразная форма морального террора.
Собственно, из такой «террористической» ситуации в случае совершенного «проступка» может быть только два исхода: или признать, что студент своим «моральным обликом» не соответствует ВУЗу и потому он должен быть отчислен. Или же осудить студента, желательно выжав из него «покаяние», и при этом оставить учиться.
Понятное дело, что и то, и то — формы террора по отношению к личности. Я не знаю, кто давил на одного из участников акции, Алексея Зуба (родители ли, администрация ли, или просто общая логика ситуации), но его покаяние являет в полной мере то, до какого унизительного состояния может довести человека шантаж подобной дилеммой: ли отчисляем, или осуждаем и ты каешься и остаешься. Этот студент в своем покаянии как бы отказывается от того, чтобы существовать в качестве свободного, активного субъекта, который отвечает за собственные поступки. В своем «покаянии» он не признает своей вины (пришел и свободно совершил нехороший поступок — если даже считать акцию «аморальной») — а именно таким и может быть раскаяние личности. Нет, он расписывается в своей безвольности. Он говорит о себе не как о субъекте действия, но как о пассивном объекте, над которым действие совершают:
«я стал слепым орудием в руках бесчестных людей с непонятной мне идеологией, и позволил манипулировать собой».
Вполне закономерный итог той антиперсоналистской (с советских времен берущей начало) логики, по которой до последнего времени предлагалось выстраивать отношения студента и ВУЗа.
Но ведь эту логику нужно отбросить. О чем, пусть и не всегда в явной форме говорили те, кто был против отчисления студентов.
Сама дилемма (или уходить, или быть осужденным и принять справедливость этого осуждения, оставшись) порочна и может служить лишь способом морального шантажа. Собственно, почему студент должен отвечать своей честью за честь факультета даже тогда, когда формально он этот факультет не представляет? Почему студент не может распоряжаться своим телом, своей честью, своим моральным обликом по собственному усмотрению, не оглядываясь на мнимую «честь» факультета? Откуда такая тотальная претензия ВУЗа на всё это? И, наконец, почему декан должен отвечать за поведение своих студентов вне стен факультета?
Надо не только дать отрицательные ответы на эти вопросы. Надо отвергнуть даже саму возможность их постановки.
Разговор должен вестись именно в этой плоскости. Не осуждать, или осудив, оставить по «милосердию администрации». А вообще не осуждать, не ставить даже вопроса об этом. Тогда и «милосердия» не понадобится. Думаю, такое «милосердие» ставит в неловкую ситуацию как администрацию факультета, так и самих студентов. Снять вопрос об «осуждении», о «милосердии» и проч. моральных категориях, которые будто бы должны разбираться на коллективном уровне. Студент вне стен ВУЗа представляет только себя. И несет ответственность (перед обществом и государством) только за себя. «Большой брат», пекущийся о нравственности «маленького братишки», тут не уместен.
Никакого соответствия тут быть не может. Собственно, признание этого и может быть хоть сколько-нибудь осмысленным выходом из сложившейся ситуации.
* * *
Если студентов все-таки оставят учиться, заменив отчисление строгим выговором, это, конечно же, будет определенным кивком факультета в сторону «либерализма», но не больше.
Вопрос о необходимости соответствия между личной этикой студента и некой корпоративной этикой факультета останется открытым. Более того, тем самым будет подтверждена лишний раз его легитимность: допустимым исходом из ситуации занесенного над головой топора (необходимости соответствия) признано «снисхождение» — топор не обрушили на непокорного. Но топор-то остался и остается занесенным над головами других.
И когда «милосердие» проявлять будет не сподручно — топор опустят. И выгонят за «аморалку» энное количество «несоответствующих».
Так что, повторюсь, единственный приемлемый выход — вообще выбросить этот «топор» из поля отношений «студент-ВУЗ».
Тогда и «милосердие» будет излишним.