ВАЛЕРИЙ ИЗЕГОВ – ПАМЯТИ ПОЭТА

ВАЛЕРИЙ ИЗЕГОВ – ПАМЯТИ ПОЭТА

 

Валерий Николаевич КОПЫСОВ (1955-2012)
(Изегов – его поэтический псевдоним – девичья фамилия его матери)
Родился 27 января 1955 года в Вильнюсе. В 1972 году окончил знаменитую 8-ю Вильнюсскую среднюю школу. После окончания школы сначала работал в вильнюсском НИИ Радиоизмерительных приборов (“ВНИИРИП”) техником, а затем на заводе пластмассовых изделий “PLASTA”.
Заочно окончил Московский Литературный институт им. А.М.Горького по кафедре поэзии (мастерская Льва Ошанина). Во время учебы стал работать главным редактором заводской газеты завода Эльфа (“Эльфовец”/”Elfetis”). Работал и в толстом литературном журнале “Вильнюс”, где печатал свои стихи и переводы литовских поэтов.
В 90-ые годы уехал в Москву, на родину жены, где все последние годы трудился главным редактором издательства «ГостСтандарт» («РосСтандарт»). Поддерживал связи с поэтами – выходцами из Литвы. В 2010 году опубликовал сборник стихов “Закрытый город”.
Год назад 19 декабря 2012 года скоропостижно скончался по дороге с работы.

 

Никому доподлинно неизвестно, откуда в мир приходят поэты. И кто они на самом деле – потомки древнего народа, давно и горько живущего среди нас, мыслящие и говорящие на забытом высоком наречии, по мере сил гармонизируя наш вечно дичающий язык… или мутанты из местных… или вечные дети, всерьез воспринявшие сказки ушедших времен и своими несвоевременными песнями умножающие нашу и без того неизбывную печаль? Или те, кто однажды, услышав звук «волшебной флейты», забыл обо всем, продолжая напевать ее мотивы, нанизывая на них рифмы и строфы?

 

Как этого полноватого человека с внешностью и повадками римского патриция занесло в поэты – одному Богу известно. Либо древний род Валериев – от Катулла, Флакка и Марциала до Брюсова – не устает генерировать поэтические дарования, либо дело в особых испарениях вод виленских подземных рек, либо тени великих Мицкевича и Словацкого, Милоша и Марцинкявичюса до сих пор будоражат умы и души здешней творческой молодежи, умножая славу старой Вильны, как одной из поэтических столиц мира…
Кто знает? Понятно одно: он стал Поэт. Как те, вкусившие Вдохновения…

 

Я познакомился с ним в «читалке». В 80-тые, во время учебы в Литинституте, он повадился в Республиканскую Библиотеку (ныне Библиотека им. М. Мажвидаса), где мы с друзьями проводили время в «Союзе курилки и буфета», читая все подряд и валяя дурака, перемежая чтение общением. Каждый разрабатывал свою тему. Его же интересовало все – история Рима и Руси, Вавилон и Ассирия, Египет и Китай, медицина и философия, методы вскрытия и бальзамирования, древняя и классическая русская литература и старые (непременно старые!) английские детективы – «дюдики», как он любовно их называл, за которыми любил отдыхать и шлифовать свой «ангельский» английский. Как из этой гремучей смеси получались стихи – «сия тайна велика есть».

 

Но, выходя из технического (!!!) читального зала, он шел мимо очередной «выставки ужасов» в фойе «республиканки» качающейся танцующей походкой небожителя и предлагал оценить за чашкой чая то, что только что «изваял». И, радуясь произведенному впечатлению, отправлялся «ловить блох». Так он называл неровности метра и иные поэтические диссонансы. «Блох» он ловил мастерски. Поэтому его стихи отлично пелись. Они были наполнены какой-то неуловимой чарующей мелодикой, погружаясь в которую забывались наши споры о Боге и науке, о переводе и подстрочнике, о стихиях мира сего и звучании небесных сфер.

 

Его стихи очень музыкальны. Его гармонии каким-то непостижимым образом объединяли душевный строй автора и шумы этого мира, голоса времен и гул истории…
Уже год его нет с нами. Вечером 19 декабря 2012 года, когда на дворе стоял вечер праздника преставления святого Николая Чудотворца, он вышел с работы и ушел за ним в Вечность… «Скорая» не успела его удержать, а если б даже и попыталась – не смогла бы… Поэты уходят из своего времени в иные времена в свои сроки… И их святая печаль разливается по миру, превращая наш привычный бытовой хаос в поэтический космос . И нет тому конца… И нет тому начала…

 

Валерий ИЗЕГОВ

СТИХИ

(Из сборника «ЗАКРЫТЫЙ ГОРОД». Москва, 2010 г.
Книга вышла в серии ПОЭТЫ ПОСТСОВЕТСКОЙ ЭМИГРАЦИИ)

НАБЛЮДАЮЩЕМУ ЗАТМЕНИЕ

КОРАБЕЛЬНАЯ РОЩА

Я день в пути, но все мелькают мимо
больные пригороды в желтых язвах дач.
Они – и плоть моя и смысл, быть может, мнимый…
Но плавится коры янтарный плач,
но вьется хвои осветленный жар,
но медлит гул – мой древний собеседник,
звенит, вселяясь в дерево, душа,
ей радостно, что в роще заповедник.

Им
было проще видеть тайный знак
и различать души алмазный росчерк,
вдыхая воздух корабельной рощи
или выращивая пастернак!

………………………………………………………………..

ИОНИЙСКАЯ МЕЛОДИЯ

Вечен песок с берегов Ионийского моря:
миг как песчинка, а жизнь – на ладони поместим.
Счастлив, кто знал в ней и радость и горе,
счастлив, кто был в ней и грустен и весел.
Счастлив и тот, кто сквозь пальцы, сплетенные тесно,
сыплет песок на согретые солнцем колени,
морю внимая, слагает негромкую песню…
Только не каждому это дано, к сожаленью.

………………………………………………………………..

КЕНТАВР

Хрипят, друг друга обхватив,
кентавр и яростный лапиф.

На битву глядя, степь скучает:
чертополох и конский щавель
поблескивают паутиной поздней,
слегка позванивает воздух, дивясь усердию врагов,
белеет груда облаков,
пугливо вздрагивает эхо
от гомерического смеха –
кентавр ликует – горд и счастлив,
лапифа разорвав на части.

Кентавр рожден от голосов
степей и лиственных лесов.
Лес равнодушен, ибо вечен…
В речной поток войдя по плечи,
кентавр по дну копытом бьет.
Вода смывает кровь и пот
и раны свежие врачует.
Наяда в грудь его целует,
досадуя, что холодна.
Волос зеленая волна
лениво вьется перед ним,
и с ней в любви неутомим
урод с рельефом полубога!

Но
притаился у порога
мифологической пещеры
подкидыш, мальчик, – рот ощерен,
от страха не посмев вздохнуть,
кентавру прыгает на грудь,
по бороде густой до рта
добраться хочет.

Не обижается кентавр,
кентавр хохочет.

………………………………………………………………..

О, КЛИО!

История, начни свой бег сначала!

Вновь принципат и два провинциала,
и вглядывается пристально им в лица
власть – старая свирепая блудница.
Ужасно
обо всем узнать в минуту:
кому венец, кому вино с цикутой!

………………………………………………………………..

АРЕНА

Зверь
щурится, ареной ослеплен,
скользит по лезвию навстречу зверю лучик.
Рим хочет зрелища?
И Рим его получит!
И даст свободу мне – я дерзок и силен!

Истомленной от медленных ласк,
обнаженной, бесстыдной рабыне
я шепну – ты свободна отныне,
крикну я – мы уходим сейчас!
Твой изнеженный медленный жест
чужд и странен кочующим ордам –
лучше лечь с перерезанным горлом,
чем оставить надежду на месть,
лучше тлеть головнею костра,
путь орды отмечая в анналах,
чем носить в кровеносных каналах
этот полумистический страх.

Пусть стекает от горла к ногам,
пусть гудящие жилы наполнят
трав степных раскаленные волны,
птиц степных одуряющий гам.

Пусть шершавеет кожа у скул,
пусть клинок не касается ножен,
пусть колчан человеческой кожи
прикипает к бедру на скаку!

Мы услышим их хрипы и вой,
Мы растопчем их розовый мрамор,
и разрушим их цирки и храмы,
и засеем их сорной травой,
и закон справедливости древний
из ликующих тел сотворим…

Лопатки вдавлены, мочой пропитан кремний,
и зверю рукоплещет Рим!

………………………………………………………………..

ПОГРЕБЕНИЕ СКИФСКОГО ЦАРЯ

– Умер! – Кричит весь закутанный в черное вестник, – он умер!

Труп обмывают водой, натирают смягчающим воском,
вскрыв, очищают живот, и сухие кладут туда травы:
мелко нарезанный купер, анис, сельдерей и таинственный ладан,
и умерщвляют жену, что совет подавала разумный,
телохранителя – жалости он и не ведал,
конюха – вовремя тот поддержал ему стремя,
вестника – черного странника смерти
и полководца – был предан, стал ныне опасен.
Тело кладут в укрепленную камнем могилу
и насыпают курган, и ближайших из слуг удушают,
мертвых омыв, животы набивают мякиной,
сотню убив лошадей и на них посадив,
продевают сквозь трупы их колья
и расставляют вокруг насыпного кургана.
Скифы же стонут, рыдают, царапают лица,
хмурый преемник в народ обращается с речью –
в страхе внимают ему и в молчанье расходятся скифы.

Мы же от варваров, к счастью, и в этом отличны:
мертвых вождей на кострах погребальных сжигая,
цезаря статуей мы почитаем, тирана – забвеньем.
И непонятен нам дикий, жестокий обычай.

………………………………………………………………..

ЗАТМЕНИЕ

Что из прошлого вспомнить смогу?

По ночам мне мерещится гул,
трудный выдох со вздохом протяжным,
и по зданиям многоэтажным
расстилается мягкий снежок,
и скользит легкий женский шажок,
преисполненный нежности к спящему…

Я люблю тебя, мир уходящий!

Что, мой город, оставишь ты мне?
Пляшет варвар на рыжем коне,
и зовут его хриплые трубы
рвать парчу с золоченого трупа,
брать судьбу на окованный щит.
Ищешь смерти, щенок?
Получи!

Оплетает колени трава,
и на варваров ей наплевать,
и спокойно глядят облака
на разрубленный острый оскал.

Жизнь уходит, а нам незнаком
этот древний жестокий закон
сочетанья космических тел.
Посмотри: уже двинулась тень,
и несет окровавленный бок
через тьму, как сквозь череп вороний,
солнце – древний языческий бог,
на себя примеряя корону.

Поздний римлянин, молча вглядись:
в основании нового мифа
меч прямой, рассекающий скифа,
и дымящийся огненный диск.

………………………………………………………………..

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

ПОКИДАЮЩЕМУ ГОРОД

Асфальт
Был чисто промыт дождем.
Он был теплым, шершавым и немного скользким, –
Я почувствовал это на повороте,
там, где за неровной полосой песчаных дюн
невидимо шуршало море.
Там, на повороте,
вслед за летящей болью сбившегося на бег сердца,
прямо из сгустившегося тумана,
рванулся мне навстречу
бездонный,
стекающий по пульсирующим ячеистым стенкам
наплывами памяти
колодец.
Странный, мерцающий,
медленными изменениями формы
более всего напоминающий
опускающуюся в пропасть черную птицу,
он пытался представиться мне попеременно:
то в виде лежащего в изнеможении песчаного пляжа,
то в виде выброшенных морем кусков дерева,
острых, отточенных,
похожих на выбеленные морем кости вымерших животных,
то в виде кристаллического, источающего жар,
солнечного диска, –
если долго смотреть на него, а потом закрыть глаза,
можно увидеть странные, отливающие зеленью травы,
такие же как те, на дне,
гибкие,
колеблющиеся,
с крохотными песчинками янтаря
и белобрюхой рыбьей мелочью,
висящей между наклоняющихся стеблей.
Постепенно,
словно разбрызгивая в падении
ускользающий вдоль радужных колец узор колодца,
я ощутил медленно растущее сопротивление
пульсирующего тумана,
подобное тому,
как если бы под моими, лихорадочно искавшими опоры пальцами,
стали срастаться
разъятые части мертвых крыльев.
Теперь
среди медленно кружащихся ощущений прошлого
я мог угадать
маленькое кафе на берегу,
аромат кофе,
смешанный с резким запахом йода и соли,
изменчивую форму морской волны,
синей от убегающего отлива.
Я вновь почувствовал блаженную усталость уходящего дня
И ровное согревающее ощущение дома,
И безотчетное чувство постоянной легкой влюбленности,
похожее на перезвон тонких хрустальных бокалов, –
казалось,

их держала в руках молодая, красивая женщина,
высокая, чуть полная в талии,
когда она наклонялась и ее теплая ладонь проходила насквозь,
я видел, как растекаются болью ее глаза,
и густые с отливом волосы падают ей на плечи,
и высокая грудь напрягает тонкий батист,
и на висках выступают крохотные капельки пота, –

в полумраке
я вглядывался в знакомые лица,
когда то дерзкие и молодые,
теперь уже мертвые или равнодушные,
и мне казалось, что в неясном гуле спора
я снова услышу нечто о возвращении и, быть может, о гречи,
и я тянулся к ним, чтобы услышать еще,
когда вдруг,
сгустившаяся вокруг меня сила,
увлекла меня вверх,
и клочья фразы о горечи возвращения,
сворачиваясь в зеленую спираль,
унеслись за мною туда,
где, вибрируя от боли, причиняемой прикосновением ладоней,
сокращались могучие крылья,
разворачивая феерическими волнообразными уступами
воскресающий из хаоса памяти
город.

………………………………………………………………..

ЮБИЛЕЙНОЕ

Свой век отзванивает лето.

Течет холодной струйкой Лета,
гудит водопроводный кран,
мгновений колотая грань
еще манит лучом озерным
сквозь пошлый треп и быт позорный
и пыльный антиквариат…
Мне сорок лет,.. я виноват.

Свой век отзванивает лето.

Кто был тот мальчик, шарик света?
Неужто я? Еще крепка,
тверда отцовская рука,
и перистыми облаками
очерчен утренний предел,
и поданный судьбою камень
бежит вприпрыжку по воде.

………………………………………………………………..

ПТИЦЕЛОВ

Птичий рынок, ребячий рай.
Душу вынь – и ему отдай!
Птицелов ее примет сам:
Крепче птицу держи, пацан!

Притаился щегол в горсти,
мол, меня не держи – пусти!,
тихо свистнул и был таков …
Я неопытный птицелов.

Я не трогаю больше птиц:
зимородков, щеглов, синиц.

Я учусь щебетать, свистать…
Жаль, что рядом на не летать.

………………………………………………………………..

ПРЕДЧУВСТВИЕ ГИМАЛАЕВ

Горы в брызгах: откуда-то сверху
выливается синева.
Будь во мне хоть немного Рериха,
Я бы кстати нашел слова,
Потрясенный, безумный, я бы
снег лавин на ладонях нес,
на лохматых мечтательных яках
путешествовал.

Светом звезд

очарованный, жизнь решил бы я
разбазарить, нелепо, зря,
и пошел бы я богом Шивой
по тибетским монастырям,
и молился бы, жарко, истово,
о покое, о простоте,
о печальной дороге к истине,
о презрении к суете,
и, когда, за мгновеньем мгновение,
будто вымытое росой,
потянулось бы медленно время
под молитвенное колесо,
я бы вздрогнул.

И тут же, ночью,

навсегда бы осталось со мной
откровение одиночества.
Я бы понял: пора, домой!
И прошел бы апрельской слякотью,
И знакомые руки жал:
Я ведь был в Гималаях, знаете…
Что, вы не были?
Мне вас – жаль!

………………………………………………………………..

ДЫШИТЕ ГЛУБЖЕ

Прошу садиться…
Нет, не сюда, шкура, извините, ритуальная.
Так-с, на что изволите жаловаться?
Суета, стрессы, знакомо-с!
Встаньте-ка прямо!
Ноги расставьте, глаза закройте,
сосредоточьтесь на отделении праны силой мысли.
Поднимите руки.
Медленно,
подобно тому, как поднимается в небо
тонкая струйка дыма от зажжённого вами костра.
Опустите руки через стороны вниз,
как опускает горящие факелы
индийский факир
в старом брезентовом цирке шапито,
который вы так любили в детстве.
Переплетите пальцы.
Так,
как переплетаются гудящие кольцевые автострады,
где, обгоняя друг друга,
мчатся навстречу зияющей пропасти автомобили,
и у людей,
напряженно вглядывающихся в летящую навстречу темноту,
перехватывает дыхание
от сумасшедшего ритма движения.
Замедлите его,
вдвое,
вчетверо,
вдохните воздух,
глубоко,
как вдыхает полет расправляющая крылья птица-кондор.
Поднимитесь медленно
над этим адовым скопищем дорог и зданий,
над толпами людей,
занятых бессмысленным преследованием иллюзий,
воспарите высоко в небо,
взгляните
на открывшееся вам великолепие света и спокойствия,
на это неразделимое единство
вечной вселенной и смертного «я»,
на эти голубые ледники,
на эти нетронутые снега,
спускающиеся по ущельям холодными языками
равнодушия, скепсиса, молчания…

А впрочем, вы правы, на сегодня достаточно…
Расскажите-ка мне о Петербурге!

………………………………………………………………..

МАЛЕНЬКОЕ МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Губы, ладони… Ты не ответила.
Не подымая опущенных век,
Ждешь, а на палубу падает пепел,
Может быть, пепел, а может быть, снег.
В баре танцуют и пьянствуют.

Волосы

тенью «Титаника» вмятые в сталь,
переплетаются стеблями лотоса
с тихим и ровным дыханьем Христа,
с таинством города,
с полным молчанием,
с болью,
с тревогой,
с волнением глаз,
с тем, что так коротко, странно, случайно,
светом высоком проходит сквозь нас,
тлеет и длится сияющей нитью
и обрывается в Финский залив
каплями звезд.

Твое тело – событье,

волосы, губы, ладони твои…

Снег… Это ведь снег, там, над морем?
А мне все чудится – пепел.
Или еще, когда мы просыпаемся рядом
И видим зарево,
И слышим гром,
как нам знать, что это?
Только гроза
или еще одно нашествие?

………………………………………………………………..

ПУТЕШЕСТВИЕ ОТЦА СЕРГИЯ

День немыслимо теплый, синий,
день неистовый.

День с утра

опрокинул в леса Россию
золотою ордою трав.
И, потом, неземным покоем,
остановлен, рассеян, сжат,
хлынул влажною лавой в поле,
обжигая, скользя, кружа,
застывая…

И вновь не выдержал,

ближе к вечеру, уходя,
день рванулся по крышам Китежа
голубой полосой дождя.
И тогда я увидел: мимо,
мир вбирая восторгом глаз,
шел по брызгам рябины инок,
черный посох вонзая в грязь.
И тогда я взмолился:

– Господи,

трудный путь принимая свой,
не тревожил тебя я просьбами,
не томил суетой пустой.
И себя не щадил.

И не было

сердца искренней, глаз верней –
дай лишь знак, и чужое небо
вновь я встречу, смирен и нем.
Я ведь знаю, я только ветер,
вечный странник я твой,

но есть

просьба: день свой последний встретить
дай на родине, дома, здесь!

Озеро…Осенью…

Снится мне сон:
церковь на острове.
Храм невесом,
призрачен,
холоден,
гулок и прям.
Сумерки,
колокол,
волны,
туман.

Озеро… Медленно…

Снится мне сон:
отрок неведомый
светел лицом.
Трепетен голос,
страшен ответ:
– Что тебе? Города?
Города нет!
Вытоптан конницей.
Пепел и пыль.
Мертвые.
Озеро.
Где же ты был?
Странствовал?
Истину?
Годы?
Нашел?
Что тебе в ней?
А действительно, что?

………………………………………………………………..

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

О, это был чудесный день!

Цвела лиловая сирень,
везли в киоск «Союзпечать»
речь Леонида Ильича,
и летний день слепил глаза,
и собиралася гроза,
речной обрыв стремился к влаге
и вдоль шестов свисали флаги –
на них низали виражи
неутомимые стрижи,
и был распахнут как пальто
зеленый купол шапито.

А там, внутри, было темно
И разносили эскимо,
огнями яркими горела,
покрытая ковром арена,
играл оркестр мазурки, вальсы,
и клоун хитро улыбался,
сидели смирно в клетках звери,
и дрессировщик был уверен,
что публике необходим,
и все согласны были с ним,
бежал по кругу сытый пони,
приезжий фокусник в законе,
факир и снежный человек
в чалме на бритой голове
сквозь шкаф униформистов резал,
по раскаленному железу
прогуливался осторожно,
внушая нам, что все возможно,
а мы, уже не детвора,
мы были счастливы – ура!

Шел
славный год семидесятый,
из списков катастроф изъятый,
покойный и покоем гордый,
подросток, взявший три аккорда,
раскинувший брезент уютный,
где ведал смысл сиюминутный
и века точные ответы,
и жил в неведенье кометы,
закутан в край ее плаща…

Другая жизнь моя, прощай!

………………………………………………………………..

ЗАКРЫТЫЙ ГОРОД

ЯЗЫК

В тишине, равномерно и страшно,
сквозь мерцанье неистовых стуж
прорастают железные башни –
муравейники пойманных душ.
Днем работа – наращивать своды,
ночью – крепкая дверь на замке –
можно хриплое слово свободы
прокричать на своём языке.

И ненужная истина чья-то
тусклым отблеском канет во мгле,
оставляя крыла отпечаток
на промерзшем звенящем стекле.

………………………………………………………………..

ОТТЕПЕЛЬ

«Ну и дерьмо же этот ваш Апрель!»
Неизвестный поэт конца двадцатого века.

Отчего нам с тобою не спится?
Может, дело в сиянье зарниц,
в тихом щебете серенькой птицы
из оседлых, зимующих птиц?

Ей не знать ли, что оттепель с грозами
и другие для нас чудеса,
отоспавшись на здешних березовых,
откочуют к соседним лесам,
что от этой сияющей просини
если что и останется нам –
наст державный казенною простынью,
эмигрантская изморось с проседью
и опять все зима да зима.

………………………………………………………………..

ЗАКРЫТЫЙ ГОРОД

Плачь, славянин, о медлительной птице,
что над пунктирной литовской границей
тайно свершает обряд поминальный,
не постигая за далью печальной
города, скрытого аурой морозной
заново обобществленного мозга.

Плачь, славянин, – никогда уже больше
в хитросплетенье России и Польши
с медленным гетто, от страсти бледнея,
не суждено тебе встретиться с нею,
с виленской музою, нервною, странною,
стервой, святою, Вирсавией, Анной…

Плачь, и забудутся старые раны,
и, может быть, разминутся у храма
Витис и Витязь на вздыбленных конях…
Век на исходе и мир на изломе,
где не дано, уподобившись грекам,
жить среди монстров железного века,
мифом гармонии мучась, сгорая…

Места изгнания не выбирают!

Ты прими, эмиграция, встреть меня,
прибывающего в Шереметьево!

………………………………………………………………..

СОКОЛЬНИКИ

Первый снег приходит ночью,
незаметно, тихо очень,
первый снег будить не хочет
нас, уставших от любви.
Снег сиянье тихо стелет,
но крылом скользит по телу
отлетающей метели
остывающий отлив.

На карниз летит отважно
белоснежный голубь важный.
Оставляя жести влажной
треугольные следы,
в стекла бьется опереньем,
и взлетает, и в паренье
настигает серой тенью
подымающийся дым.

Мир ночной встает дымами.
Отраженное домами,
гаснет эхо – знаем сами:
там, вверху, ответа нет.
Там один лишь звон морозный,
только холод, только звезды
да тревожный полусвет.

Где ты, дальний свет небесный?
Где ты, мой покой чудесный?

Разрывая свод железный,
начиная новый век,
мчит душа, смерзаясь льдинкой,
а внизу, в морозной дымке,
счастья старую пластинку
перевертывает снег.

………………………………………………………………..

ПОПУТЧИЦА

От ностальгии неживой,
я рано утром по привычке
вставал и шел на трубный вой
неторопливой электрички.

Входил в застуженный вагон,
и между вспоротых сидений
ко мне являлся давний сон
из ленинградских сновидений.

Мне снился острый женский взгляд
из-под надвинутого фетра
и плащ, взлетающий назад
от настигающего ветра.

И покрывалась снежной мглой
страна непуганого хама,
и наклонялась надо мной
двойная тень печальной дамы.

И снова мог я угадать
свою судьбу под маской страха,
и снова жизнь был рад отдать
стране, рассеявшейся прахом.

Так пусть сияет на стекле
ее посмертный опечаток,
пока сжимает сердце мне
рука в сиреневой перчатке!

Среди заснеженных равнин,
где на просторе свищет ветер,
я был один, всегда один,
пока попутчицу не встретил.

………………………………………………………………..

РОЗЕНКРАНЦ И ГИЛЬДЕРШТЕРН

Как говорится, подведен баланс:
в анатомический театр помпезный
привозят труп, кладут на стол облезлый,
над ним читают из истории болезни, –
все как завещано, коллега Розенкранц!

Разрез по Виноградову как шанс
на ощупь познающему натуру:
труд на износ, вино и шуры-муры,
о прочем умолкаем как авгуры …
Какое сердце, милый Розенкранц!

В сосудах известь- маленький нюанс
восточной мысли, отлетающей на Запад,
под потолком Танатос тихой сапой,
он в этом – бог, неужто чует запах?
Друзья не пахнут, славный Розенкранц!

Студентки на скамьях впадают в транс,
и прячет взгляд мой ученик из лучших,
а это просто смерть, обычный случай!
Кто, кроме нас их этой истине научит?
Покажем им как надо, Розенкранц!

………………………………………………………………..

ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ

Я, было, свыкся со своим астральным телом,
блуждающим меж бледных асфоделей,

но чей-то голос в день сороковой
шепнул мне тихо на ухо: «Домой!»

И я увидел: мерзлая река
унылые полощет облака,

средь облаков колышется устало
под выступом гранитного портала

отечества трагическая тень,
мигранты из соседних деревень,

восчувствовав величие момента,
с усердием корчуют монументы,

и прибалтийский ангел из толкучки,
меня завидев, делает мне ручкой,

и из тумана проступает город странный,
и сквозь стекло две розовых герани,

подобные сосочкам нежной груди,
чуть-чуть колышатся – нет-нет, нас не убудет!,

и друг откладывает свой роман сакральный,
монументально суициидальный,

и входит к женщине, что, ведая, не слышит,
и дочь моя во сне тревожно дышит,

чему-то сердится, вздыхает недовольно:
нам с ней не свидеться … мне больно, больно, больно …

И голос,
тот, что в путь благословил,
мне шепчет на ухо, отнюдь не без сарказма:
– В прощанье с родиной есть нечто от оргазма,
недостижимое в физической любви.

………………………………………………………………..

ГЕНИЙ, МНЕ ТЕМНО …

Гений посещает невзначай.

Скоро съеден хлеб и выпит чай,
жизни скучный перевод шалтай-болтай
движется к концу, но виден край:
в воздухе черно от птичьих стай,
поздних истин собран урожай,
думает о смерти самурай,
воробьи слетаются в Китай,
где не больно, там тебе и рай …

Гений, мне темно, не улетай!

………………………………………………………………..

ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ

Жизнь похищена медленным ангелом.

Он уходит с погашенным факелом,
он над городом Вильна плывет
и меня за собой не зовет.

Я печален теперь и спокоен:
им я дивных свобод удостоен
тенью темной бродить по полям,
пальцы жать городским тополям
и к любимым стучаться в окно,

к тем, которых уж нету давно.

………………………………………………………………..

АПОЛОГИЯ РАННЕЙ СМЕРТИ

В полдень солнце легло отдохнуть
на морскую упругую грудь.

Наблюдая за ними, вдали
истекают смолой корабли.

Войско греков скучает в тени,
а на солнце, у самой стены,

два ахейских царя-голодранца
нецензурно поносят троянцев.

Потрясает копьем Ахиллес,
помесь бронзы и мощных телес,

в бранной славе и даже в красе
не уступит ему Одиссей –

ему чудится гребень волны,
поднимающейся из глубины.

Ею
будучи к небу подброшен
меж ракушек и мелких рыбешек,
он затем будет ввергнут в пучину,
дабы здраво судить о причинах
этих донных течений без блеска,
так похожих на изыски секса
и следить, как ненужное знанье
понемногу стесняет дыханье,
превращаясь в видение-фикс,
по аорте текущее в Стикс,
где скользят бестелесные бесы
по обратной поверхности вод,
каковых не видать Ахиллесу,

потому что он рано умрет.

………………………………………………………………..

РУССКОЕ КЛАДБИЩЕ В ВИЛЬНЕ

Песок и глина из отвалов старых ям.
А в лужах осень листья разлагает,
и лужи замерзают по краям,
и осторожный холод постигая,
крылатый ангел не подъемлет век,
и вздрагивает мрамор неодетый,
и медленно ложится мягкий снег
на параллельные поверхности предметов.

Сюда, где купол подпирает облака,
а прежним планом был предписан колумбарий,
(да отдохнут лопата и кирка –
последний немудрящий инвентарий),
сюда пока разрешено селить
мигрантов, оккупантов, бывших в общем
под крест сварной над холмиком земли
и клееную мраморную крошку.

Сюда, где чашу наполняет по края
вода, в которой пламенеют листья –
синоним слез для поздних христиан
и спирта – для последних атеистов,
сюда приходит, нагулявшись по полям,
с последним вздохом бури на излете,
невнятный шум повздоривших славян,
подставивших себя под пулеметы.

Здесь дрогнет мертвая славянская душа,
и отдадут ей честь под отзвук маршей
посмертно изгнанный советский генерал
и хмурый довоенный польский маршал.

Кто задает вопросы – идиот:
среди надгробий римских словно овцы
блуждают тени – скоро наш черед
туда, где нет ни одного литовца.

………………………………………………………………..