Судьба Соловьева. ( II )
«Показать добро как правду» …
Введение
Творчество нашего замечательного русского философа В.С. Соловьева нельзя сводить к чисто интеллектуально-философской деятельности. Соловьев – человек поистине универсальный. Он – не только мыслитель с непревзойденной логикой, но и моралист, и литературный критик, и историк философии, и мистик, и просто человек любящий. Погружаясь в эти области, мы обнаруживаем необычайную сложность личности Соловьева. В нем уживались, по слову Пушкина, «и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». Многих это приводило в смущение – Розанов называл его «лихорадящий философ». А некоторые (например, С.К.Маковский /2/) всерьез считали Соловьева психически неадекватным человеком. Это очевидный перехлест. Всякий человек – микрокосм. Все это неявно чувствуют. Но вот когда этот внутренний космос столь обширен и ярок, что вдруг становится явно виден всем, то люди меньшего масштаба его не вмещают, и им ничего не остается, как шептать о психических расстройствах.
Но мы будем верны своей цели, сформулированной в первой статье – попытаться раскрыть промысел Божий об этом уникальном человеке. А он, промысел, всегда сводится к двум связанным между собой подзадачам: 1) спасти человека в вечности и 2) помочь исполнить его предназначение в этом мире. Для мыслителя спасение прежде всего в том, чтобы сказать о мире нечто настолько глубокое и точное, что внимающие ему смогли бы подняться вверх по лестнице духовного восхождения. Соловьев очень старался это сделать, и Господь ненарочито и исподволь старался помочь ему и в этот – предпоследний – период его творчества: 1892-1898 гг.
Однако тут никогда нельзя забывать о человеческой падшести. Всякий человек – арена борьбы добра и зла, и эта борьба особенно отчетливо проявляется в сердцах выдающихся, одаренных Богом, призванных на великие свершения. Соловьев – один из таких. И то, что мы знаем о его внутренней жизни – очень ценное свидетельство не просто о серьезности этой схватки, но о ее вершительной судьбоносности для души. Соловьев это прекрасно понимал (или лучше сказать – прекрасно понял к концу жизни). Более того, он понял, что важны не промежуточные стадии этой борьбы, а конечный результат. Устами генерала в «Трех разговорах» он говорил: «А по-моему, важно не то, что во всяком человеке есть зачатки и добра и зла, а то, что из двух в ком пересилило» /3/. Что «пересилило» в самом Соловьеве? Решать читателю.
Эстетика
В 1888 г. Н.Я. Грот организует журнал «Вопросы философии и психологии» и просит Соловьева дать туда статью. Соловьев дает две: «Красота в природе» и «Общий смысл искусства». В первой обращает на себя внимание поразительно глубокое определение: «мы должны определить красоту как преображение материи чрез воплощение в ней другого, сверхматериального начала». А во второй – замечательное понимание целей искусства: «Отсюда троякая задача искусства вообще: 1) прямая объективация тех глубочайших внутренних определений и качеств живой идеи, которые не могут быть выражены природой; 2) одухотворение природной красоты и чрез это 3) увековечение ее индивидуальных явлений».
Позже, в качестве литературного критика, Соловьев публикует целую серию статей о Пушкине, Лермонтове, Тютчеве, А.К. Толстом, Лескове. Собственно, эти образцы христианского осмысления русской литературы пока никем не превзойдены. Особенно впечатляет проникновение философа в творчество Пушкина. Мы уже говорили о замечательной статье Соловьева «Судьба Пушкина», которая, собственно, касается не эстетики, а действия промысла Божия в жизни великого поэта: там Соловьев дает портрет души Пушкина, отягощенной страстыми, и показывает, как филигранно действовал Божий промысел, сочетая справедливость наказания со спасением души поэта. Но и эстетика Пушкина Соловьевым разобрана великолепно («Значение поэзии в стихотворениях Пушкина»).
«Смысл любви»
Этой соловьевской работе предшествовала слегка комичная (но одновременно и драматичная) история романа с одной дамой – Софьей Михайловной Мартыновой. Летом 1892 г. Соловьев снимает дачу в Морщихе около ст.Сходня, недалеко от имения объекта его страсти. Но оказалось, что жить в крестьянской избе он не может. С большим юмором Соловьев описывает в стихах проживание там:
Поднялись на бой открытый
Целые толпы –
Льва Толстого фавориты,
Красные клопы. /9:69/
Почему клопы являются фаворитами Толстого – тут надо разбираться, но что касается самой пассии, то своему брату Михаилу (который пользовался у Соловьева абсолютным доверием) он пишет: «Представь себе, что я имел дело с таким нравом, сравнительно с которым С.П. есть сама простота и сама легкость» /5-4:126/. «С.П.» – это Софья Петрова Хитрово – предмет его возвышенной, идеальной любви многие годы, с которой он, однако, к тому времени, разошелся. Прошедшее же время в обороте «имел дело» означает, что Соловьев довольно быстро сумел преодолеть свою страсть. И снова ему помогло самосмирение, «юмор висельника», юродство, которого многие из его окружающих не понимали. Тем же летом 1892 г. в письме к Венгерову он приводит «эпитафию» на себя самого:
Владимир Соловьев
Лежит на месте этом.
Сперва был философ,
А ныне стал шкелетом.
Иным любезен быв,
Он многим был и враг;
Но, без ума любив,
Сам ввергнулся в овраг.
Он душу потерял,
Не говоря о теле:
Ее диавол взял,
Его ж собаки съели.
Прохожий! Научись из этого примера,
Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера./9:70-71/
Однако сразу после этой истории Соловьев начинает писать книгу «Смысл любви», где любовь не «пагубна», а наоборот, оправдана верой. «Он был влюбленный философ» замечает Бердяев /3:180/. И, как и любое произведение Соловьева, книгу много ругали. Но ее надо оценивать по ее достоинствам, или даже по одной, но совершенно замечательной идее, которая составляет сердцевину работы. Соловьев ищет ответ на вопрос: «почему влюбленные не замечают недостатков любимых, а видят только достоинства». Ответ: в человеке два характера: эмпирический – таков человек в своей падшей реальности,- и умопостигаемый – образ Божий, замысел Божий о человеке. Влюбленным по благодати дается счастье видеть этот умопостигаемый характер, и от его ослепительной красоты они забывают об эмпирическом.
Соловьев эту свою теорию применял на практике. Е. Трубецкой пишет: «Особенно часто обманывался он в женщинах. Он легко пленялся ими, совершенно не распознавая
прикрытой кокетством фальши, а иногда и ничтожества. Когда же наглядные
доказательства, казалось, должны были бы привести его к полному разочарованию,
он все-таки утверждал, что «ея умопостигаемый характер прекрасен», а
обнаружившиеся недостатки – только свойства «характера эмпирическаго» « /10:172-173/. Не исключено, что тут намек на Мартынову.
Впрочем, Мартынова была лишь эпизод. Сердце Соловьева занимали две другие Софии – Софья Петровна Хитрово и София – небесная.
Относительно первой Софии известно, что Соловьев в 1896 г. делал ей предложение, но получил отказ. Правда Лосев /3:537/ утверждает, что отказ Соловьева не огорчил – внутренне он уже давно с этой идеей расстался. Не исключено, что предложение Соловьева было жестом вежливости и дружбы, а не желания создать семью. Тут все дело во второй Софии. По мнению того же Маковского, Соловьев «приписывал себе еще и личные к ней отношения, принимающие эротический характер, разумеется, в самом возвышенном смысле. Поэтому земную любовь он ощущает для себя, в общем, как некоторое падение или измену. Он не мог сделаться отцом или мужем, ибо чувствовал себя как бы обрученным…» /2:535/. И даже не исключено, что, несмотря на романы и привязанность к непристойным шуткам, Соловьев так и остался девственником (об этом намекают некоторые его знакомые).
«Оправдание добра»
Это работа, опубликованная отдельным изданием в 1887 г., являет нам глубину и отточенность соловьевской мысли, мастерство формулировок и виртуозность анализа. Книга представляет собой уникально цельную концепцию нравственности, охватывающую практически все ее человеческие проявления. И в то же время – это заключительная часть «системы» Соловьева, венчающая все ее громадное здание.
Название книги говорит само за себя: нравственный критерий в жизни человека – главный; нравственный закон пронизывает все стороны человеческого общества: правовую, национальную, экономическую, политическую, военную. Цель книги, как ее определяет сам Соловьев – «показать добро как правду» /1:42/.Оптимизм пронизывает всю книгу – нравственный прогресс необходим, и он идет, пусть медленно и с возвратами, так что перед концом мира (насчет которого философ никогда не сомневался) человечество ждет нравственный расцвет.
Из всего интеллектуального богатства книги мы остановимся только на двух, но характерных моментах – взгляде на общественную нравственность вообще, и на экономическую жизнь в частности.
Общественная нравственность. Здесь надо отметить три мысли.
Во-первых, Соловьев указывает на важность общественной жизни:
«Что касается до {нравственного} определения личности, то хотя сама идея добра или нравственной оценки и не есть только следствие социальных отношений, как думают многие, однако слишком очевидно, что осуществление этой идеи или действительное развитие человеческой нравственности возможно для лица только в общественной среде чрез взаимодействие с нею. И в этом главном отношении общество есть не что иное, как объективно-осуществляемое содержание личности» /1:203/.
И снова мы видим удивительный моральный оптимизм:
«Я, как нравственное существо, хочу, чтобы на земле царствовало добро, я знаю, что один не могу этого достигнуть, и я вижу собирательную организацию, предназначенную для этой моей цели, – ясно, что эта организация не только не ограничивает меня, а, напротив, снимает с меня мою индивидуальную ограниченность, расширяет и усиливает мою нравственную волю. Каждый, поскольку его воля нравственна, внутренно участвует в этой всеобщей организации нравственности, и ясно, что могущие отсюда вытекать относительные внешне ограничения для отдельных лиц утверждаются их собственным высшим решением и, следовательно, никак не могут нарушать моральной самозаконности. Для человека нравственно настроенного важно здесь только одно: чтобы собирательная организация человека действительно подчинялась безусловному нравственному началу, чтобы общественная жизнь в самом деле принимала к исполнению нормы добра – правду и милосердие – во всех делах и отношениях между людьми, чтобы лично-общественная среда по существу становилась организованным добром»./1:246/
Впрочем, это скорее заданность, чем данность. Относительно последней нельзя сказать, что оптимизм Соловьева совершенно слеп. Нет, он предупреждает:
«Нравственная природа человека в своих внутренних, субъективных основах неизменна. Так же и относительное число добрых и злых людей, надо полагать, не изменяется: едва ли кто решится утверждать, что теперь праведников больше, чем было несколько веков или тысячелетий тому назад. Несомненно, наконец, и то, что высочайшие нравственные идеи и идеалы сами по себе, отвлеченно взятые, никакого прочного улучшения в жизни и нравственном сознании не производят» /1:244/.
Но уверенность в победе добра не покидает Соловьева на протяжении всей книги. Но чтобы прогресс шел, необходимы общественные преобразования. И он восторженно приветствует, например, крестьянскую реформу 1861 г.
Во-вторых, Соловьев формулирует верховный критерий общественной нравственности:
«Принцип человеческого достоинства, или безусловное значение каждого лица, в силу чего общество определяется как внутреннее, свободное согласие всех, – вот единственная нравственная норма». /1:251/.
И надо сказать, что в своей жизни Соловьев этот принцип строго выполнял. Его отношение к людям всегда было именно таким: человек – не средство, а цель.
И в-третьих, поскольку христианство есть совершенная нравственная система, то подлинная общественность должна быть реализована именно в христианских обществах:
«Христианство поставило этот идеал (идеал свободного единения всех в совершенном добре – Н.С.) как практическую задачу для всех людей и народов, поручилось за ее исполнимость при доброй воле и обещало высшую помощь при ее исполнении, – помощь, о которой достаточно свидетельствует и личный и исторический опыт» /1:258/.
В истинности и действенности христианства Соловьев никогда не сомневался.
«В родовой жизни доступная ей степень добра воплощается легко и свободно – без всякой истории; далее, образование обширных национально-политических групп для реализации большей суммы и высшей степени добра наполняет своими перипетиями многие исторические века, – насколько же огромнее настоящая нравственная задача, завещанная нам христианством и требующая образования среды для действительного восприятия добра – безусловного и всемирного!» /1:245/.
Своей книгой Соловьев не просто оправдывает добро, не просто возвращает добру хорошую репутацию. Нет, его мысль гораздо сильнее: человек нравственно обязан творить добро, это – заповедь Господня. Интересно, что сам Соловьев предлагает этот второй смысл названия. В Предисловии ко второму изданию он ссылается на Псалтирь: «Благословен еси Господи, научи мя оправданием твоим» (Пс.118,12). Но в церковнославянском «оправдание» и означает «повеление», «заповедь». Иначе говоря, смысл названия вовсе не в оправдании (добро в этом не нуждается), а в необходимости победы добра, раз оно заповедано Самим Богом.
Но над Соловьевым довлеет теория всеединства, и потому замечательная симфония мира, которую создает философ в своей книге, оказывается написанной в неоправданно мажорных тонах. Вот характерное для Соловьева высказывание:
«Его (общества – Н.С.) прямая обязанность – обеспечить всем и каждому некоторый minimum благосостояния, именно то, что необходимо для поддержания достойного человеческого существования. Как это сделать – это уже вопрос не нравственности, а экономической политики. Во всяком случае это должно, а потому и может быть сделано» /1:257/.
Логика формально верная: раз «должно», значит «может быть сделано», поскольку Творец не может требовать неисполнимое. Но в области общественных отношений эта логика не работает, ибо воля Божия наталкивается на противодействие свободных воль множества человеческих личностей, и поэтому фактически исполнена быть не может. Должное (замысел Божий о социуме), исполнимое (то, чего можно достичь при наличии разнонаправленных воль людей) и исполняемое (реальное положение вещей в обществе) не совпадают друг с другом и даже могут разойтись на большое расстояние, что является главной трудностью при осуществлении социальных проектов. Соловьев же от этой проблемы уходит, ибо считает, что всеединство в Боге уже осуществлено, и потому оно неизбежно произойдет и на земле в человечестве, и остается только «мелочь» – дождаться этого. Слов «падшесть» «падшая человеческая природа» в лексиконе Соловьева нет.
Экономика.
Тут очень интересно отношение Соловьева к законам экономики. Собственно, никаких «законов» он не признает, ибо экономика – область нравственного, и потому человек волен тут поступать по своей воле:
«Никаких самостоятельных экономических законов, никакой экономической необходимости нет и быть не может, потому что явления хозяйственного порядка мыслимы только как деятельность человека – существа нравственного и способного подчинять все свои действия мотивам чистого добра» /11:300/.
Экономика, по Соловьеву, лишь «поприще для применения единого нравственного закона» /1:300/.
Все это совершенно верно – есть принципиальная разница между «законами природы», выполняющимися помимо воли человека, и законами экономическими, зависящими от этой воли. Но думается, что Соловьев все же не раскрывает глубину проблемы. Он пишет:
«Представим себе, однако, богатого, но благотворительного товаровладельца, который решил при повысившемся от тех или других причин спросе на имеющийся у него в постоянном количестве предмет необходимого потребления не повышать цены или даже понизить ее для блага нуждающихся ближних, – это будет нарушением предполагаемого экономического «закона», а между тем при всей необычности такого явления, конечно, никто не найдет его невозможным или сверхъестественным» /1:298/.
Получается, что все зависит от нравственного уровня предпринимателя. Но на самом деле таких «благотворителей» среди предпринимателей не встречается – нарушение закона «спроса-предложения» чревато убытками, а значит – проигрышем в конкурентной борьбе. Нет, все бизнесмены стремятся к максимизации своих прибылей, и лишь по их получении какую-то их часть могут использовать на благотворительность. Так что за нарушение «законов экономики» следует наказание. Так в чем же неточность мысли Соловьева? В том, что он все сводит к личной воле. Верно, что законы экономики зависят от нравственного уровня, но не личности, а общества в целом. Общий уровень нравственности определяет экономические отношения, а значит – и «законы» экономики. Таким образом, «железных» неизменяемых экономических законов нет – они переменчивы, но все же для каждого экономического строя они существуют и определяют экономическую жизнь. А изменить строй – это задача куда более проблематичная, чем изменение ментальности отдельных людей. Тут Соловьев снова слишком оптимистично смотрит на проблему.
Личное христианство
Но соответствовал ли сам Соловьев требованиям, которые он предъявлял ко всем остальным? Смотрите сами.
Отношение к оппонентам. Соловьев вел принципиальную полемику не только в печати, но и в письмах. Например, Н.Н. Страхову в 1890 г. он писал: «Но вот эта невинная книга («Россия и Европа» – Н.С.)…вдруг становится специальным кораном всех мерзавцев и глупцов, хотящих погубить Россию и уготовить путь грядущему антихристу… поддерживать свою позицию в этом споре есть для меня обязанность» /5-1:59/. И несмотря на такой накал полемики, он неизменно старался со всеми своими оппонентами поддерживать дружеские отношения. «Вы спрашиваете: на чем мы помиримся? Да ни на чем, – я не признаю вовсе, что мы ссорились. Печатная брань не в счет», – писал Соловьев тому же Страхову в декабре 1888 г. /5-1:55/. А своему записному ругателю В.В. Розанову он в 90-х годах писал:
«Дорогой Василий Васильевич! В силу евангельской заповеди (Матф.5,44) («любите врагов ваших» – Н.С.) чувствую потребность поблагодарить Вас за Ваше участие в наглом и довольно коварном нападении на мою книгу в сегодняшнем «Новом времени» (приложение). Так как это маленькое, но довольно острое происшествие не вызвало во мне враждебных чувств к Вам, то я заключаю, что они вырваны с корнем и что мое дружеское расположение к Вам не нуждается в дальнейших испытаниях. Спешу написать Вам об этом, чтобы избавить Вас от каких-нибудь душевных затруднений при возможных случайных встречах. Считайте, что ничего не произошло и что мы можем относиться друг к другу точно так же, как в наше последнее прощанье на Литейной… Будьте здоровы. Искренно Вас любящий Влад. Соловьев» /5-3:47/.
Правда, с Астафьевым так не получилось – о переписке между ними ничего неизвестно, а в ответах Соловьева на шутливую анкету /5-4:238/ можно найти: «Самая тяжелая минута в Вашей жизни? – Встреча с господином Астафьевым»…
Нестяжание. Соловьев старается буквально исполнять основные Евангельские заповеди. И надо сказать, что в области милосердия это ему удается.
«Всякому просящему у тебя давай» (Лк.6,30). Будучи удивительным бессребреником, он раздавал львиную долю своего гонорара. Деньги не держались у него ни одного дня. Если денег не было, отдавал пальто, ботинки. Извозчикам он вместо обычного двухгривенного давал три рубля (иногда пять рублей), и потому везде, где он останавливался, улица была запружена каретами. Соловьев даже, во избежание конфликтов, просил извозчиков установить очередь. Розанов удивляется, почему Соловьев даже короткие расстояния ездил на извозчике – так именно поэтому! К нему, который вследствие своей благотворительности, был должен и магазину и гостинице, шли и шли люди с просьбами, плакали и клянчили. И он выгребал из кошелька последние остатки.
Правда, надо сказать, что тут дело не только в исключительно жалостливой отзывчивой душе – Соловьев свою благотворительно настолько возвел в принцип, что, будучи не в силах отказаться, страдал от нее. И как всегда иронизировал и шутил по этому поводу.
Н.Я. Гроту, 23апр. 1891 г. Петербург (с просьбой выслать 100р.)
«Эти три дня одними начаями и извозчиками стоили мне уже 70 р.» /5-1:69/
«Впрочем, деньги получать никогда не поздно» (Брату М.С. Соловьеву , 1886). /5-4:95/
Позже, в «Трех разговорах» он опишет трагикомичную фигуру «вежливого писателя» – это он потешается над собой.
«Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться» (Мф.6,25). Эту заповедь Соловьев исполнял парадоксальным образом, совершенно не обращая внимания на устроение своего быта. Своей квартиры он никогда не имел, живя у родных, знакомых и в гостиницах, зачастую в крайне аскетичных, неприемлемых для обычного человека условиях: кровать, стул и крюк в стене для одежды. Не умея даже заварить чай, он ходил ужинать на Николаевский вокзал. И всего этого он просто не замечал, будучи полностью погруженным в свое творчество. Он умел делать только одно дело – мыслить, и только его и делал всю жизнь.
Церковность.
Церковным человеком Соловьев не был. И это несмотря на прекрасное знание Евангелия, церковной истории, догматики. Нет ясных сведений о частоте его причащения, но, похоже, причащался он никак не чаще раза в год. Отношение его к внешним обрядам также было очень вольное. Так, Величко он пишет: «Я прожил у Вас, – пишет Соловьев, – несколько недель великого поста, и мы с вами правил поста не соблюдали, и в церковь не ходили, и ничего в этом дурного не было, так как все это не для нас писано, и всякий это понимает» (1895). Интеллектуальная, творческая работа заслоняли все формально-бытовое. И, тем не менее, реальность и исключительную важность Церкви Соловьев признает и все время исповедует. И это исповедание, как видим, было не «эмпирическим», а «умопостигаемым». Его сестра Мария Безобразова пишет: «Брат вообще в церковь за редким исключением почти никогда не ходил, но Пасхальную ночь редко и дома оставался; когда бывал в Москве, обыкновенно отправлялся в Кремль» /4:338/.
«Византизм и Россия»
К богословию в последние годы Соловьев почти не обращается. Однако вновь обращается к теме, не раз уже им обсуждавшейся – критике социального строя Византии. В статье «Византизм и Россия» (1896) он дает наиболее полный и убедительный анализ причин падения Империи:
«… в Византии …не ставилось никакой высшей задачи для жизни общества и для государственной деятельности. Несовершенство есть общий удел, и Византия погибла, конечно, не потому, что была несовершенна, а потому, что не хотела совершенствоваться» /8:564/.
«Отдельные явления бесчеловечия и разврата, как бы они ни были многочисленны и обычны, еще не составляли сами по себе достаточного основания для конечного падения Византии. Но мы вполне поймем это падение, если обратим внимание на следующее обстоятельство. В течение всей собственно византийской истории (т. е. со времени решительного отчуждения восточного христианского мира от западного – приурочивать ли это отчуждение к XI или же к IX веку) нельзя указать ни на одно публичное действие, ни на одну общую меру правительства, которая имела бы в виду сколько-нибудь существенное улучшение общественных отношений в смысле нравственном, какое-нибудь возвышение данного правового состояния сообразно требованиям безусловной правды, какое-нибудь исправление собирательной жизни внутри царства или в его внешних отношениях, – одним словом, мы не найдем здесь ничего такого, на чем можно было бы заметить хотя бы слабые следы высшего духа, движущего всемирную историю. Пусть злодеяния и распутство одних людей уравновешивались добрыми делами других и молитвами святых монахов, но это полное и всеобщее равнодушие к историческому деланию добра, к проведению воли Божией в собирательную жизнь людей – ничем не уравновешивалось и не искупалось» /8:564-565/
«Оказавшись безнадежно неспособною к своему высокому назначению – быть христианским царством, – Византия теряла внутреннюю причину своего существования» /8:565/.
Впрочем, тут Соловьев не оригинален. Еще за полвека до этих строк о том же писал такой замечательный русский философ, как А.С. Хомяков. И диагноз точен: именно из-за нежелания (или неумения) построить социум, реализующий на деле христианскую мораль Империя и потеряла «внутреннюю причину своего существования». Иначе говоря – не выполнила замысел Божий о ней.
Но смысл работы все же в другом – в судьбе России. Двумя годами раньше в стихотворении «Панмонголизм» Соловьев писал:
Судьбою павшей Византии
Мы научиться не хотим /9:89/.
Однако рецепт он дает сомнительный: отвергнув путь восточного созерцания в сочетании с восточной деспотией, Россия должна и повернуть в сторону европейской социальной активности. Так делал, например, Петр I:
«В лице Петра Великого Россия решительно обличила и отвергла византийское искажение христианской идеи – самодовольный квиетизм. Вместе с тем, Петр Великий был совершенно чужд навуходоносоровского идеала власти для власти. Его власть была для него обязанностью непрерывного труда на пользу общую, а для России – необходимым условием ее поворота на путь истинного прогресса» /8:577/.
«Усвоивши себе значение третьего Рима, Россия, чтобы не разделить судьбу двух первых, должна была стать на путь действительного улучшения своей национальной жизни»/8:577/.
Собственно, это – апология западничества, от которого Соловьев пока не мог отказаться. Правда, необходимо заметить, что западничество Соловьева не означало руссофобии. Это было «русское западничество», которое призывало взять пример с западной социальной активности, но вовсе не носило характер ненависти к России и ее народу. Всю жизнь Соловьев оставался патриотом России, и если, как верно подмечает Е. Трубецкой /11:22/, Россия своей «русской идеи» не исполнит, то и весь мир закончит свое существование в апокалиптических конвульсиях.
Другое дело, что тут проглядывает рецидив старых, казалось бы, уже пройденных прокатолических симпатий. И видимо не случайно, что 1896 г. Соловьев причащается у униатского священника Николая Толстого, что католики расценивают как канонический переход в католичество. Правда, никаких заявлений о том, что только в Католичестве обретает полнота Церкви Христовой, Соловьевым сделано не было /7:411/. К тому же перед смертью Соловьев смиренно исповедовался и причастился у простого сельского батюшки о. Сергия Беляева. Поэтому поступок нашего смелого философа следует рассматривать вовсе не как переход из Православия в католичество. Нет, это было исповедание Вселенской Церкви, приобщение к ее полноте, полноправными частями которой он считал и Церковь Католическую, и Церковь Православную. «Поэтому я решительно отвергаю приписанное мне Вами мнение, что вселенская церковь собственно еще не существует. Напротив, она существует и в восточном православии, и в западном католичестве», – писал он А.А. Кирееву еще в 1883 году. /5-2:105-106/. Это было страстное желание соединить обе расторгнутые половинки, пусть лишь в своей душе. «Был ли Соловьев католиком? – пишет друг его детства Лев Лопатин – Несомненно он им не был. Он постоянно настойчиво отрицал свой переход в католическую церковь, а он был человек правдивый и не лгал никогда» /6:380/.
Еще один небольшой комментарий
Вернемся к промыслу Божиему о Соловьеве.
Мы уже отмечали, что человек, рискнувший философствовать, прежде всего спасается своей мыслью, и уже во вторую очередь прочими делами – милостыней, молитвой, церковным благочестием. Как видим, у Соловьева с «прочими делами» не так уж плохо – заповеди Господни он изо всех сил старался выполнять. А вот мысль… Она и удивительно талантлива, и она же по-прежнему в плену схемы всеединства, из которой следует космополитизм, западничество, подыгрывание католичеству. Но обстоятельства у Соловьева складываются так, что «теократия» постепенно отходит на второй план. Она замещается разработкой теорий красоты и нравственности, а также возвращением к чисто теоретической философии. Соловьеву как бы предоставляется возможность от этой навязчивой темы отойти, посмотреть на нее со стороны других идей.
Что же касается «нецерковности» и «неортодоксальности» Соловьева, то об этом очень любят говорить люди особого сорта. Их кредо, как говорил Соловьев, «непромокаемая самоуверенность». Понимая Православие как закон, причем законченный и неизменный, они с праведным гневом клянут «еретиков». И Соловьев – прекрасная для таких людей мишень. Но дело в том, что Православие – бесконечно и всеохватно. Святые отцы, безусловно верно изъясняя суть православной веры, о завершенности Православия не говорили. Там многое ждет своего восполнения, развития, распространения на явления земной жизни. Православие для Соловьева – универсально, оно объясняет все в этом мире. И когда он видел, что из Православия в истории сделали только теорию индивидуального спасения, он не мог этим удовлетвориться, указывал на это и начинал философско-религиозный поиск. Соловьев всегда считал, что Церковь, помимо спасения индивидуальных душ, должна вести работу по преображению этого мира, приближения его к Божиему замыслу. И сам он пытался дополнить Православие то «теократией», то социальной концепцией. Но любые попытки что-то подвергнуть критическому анализу вызывали вой негодования «непромокаемых». Соловьев не сдавался, формулировал еще и еще, более жестко, и вой разносился еще сильнее. В результате ярлык «еретика» и даже «богохульника» прочно приклеен к его образу. Конечно, «нецерковность» – состояние опасное. Но, может быть, иначе было нельзя? Может быть, мысль о необходимости развития Православия можно было высказать, только соблюдая определенную дистанцию с храмовым православием? Как сказал поэт: «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье».
Чем ближе Соловьев к смерти, тем труднее ему становится. Он одинок, обделен вниманием, его одолевают болезни. Его идеи не понимают: враги ненавидят и травят его, друзья видят в нем странного чудака. Сатанинские силы ждут удобного случая, чтобы столкнуть его в пропасть. Но он не оставляет дела, которое взвалил на него Господь – труд мышления, понимания, выявления сути вещей. И главное – он продолжает искренне и пламенно любить Христа. И Христос не оставляет его. Некое глубинное изменение подспудно совершается в его душе. И вскоре Соловьев переживает уже последний, самый значительный акт трагедии своей жизни.
Об этом – заключительная часть.
Литература
1. В.С. Соловьев. Оправдание добра – М.: Республика, 1996. – 479 с.
2. С.К. Маковский. Последние годы Владимира Соловьева.// Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 1 – СПб.: РХГИ, 2000. – С.528-555.
3. Н.А. Бердяев. Владимир Соловьев и мы // Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 2 – СПб.: РХГИ, 2002. – С.176-181.
4. М.С. Безобразова. Воспоминания о моем брате Владимире Соловьеве //Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 1 – СПб.: РХГИ, 2000. – С.302-339.
5. В.С. Соловьев. Письма. Т. 1-4. Под. ред. Э. Радлова. СПб., – 1908-1923.
6. Л.М. Лопатин. Памяти Вл. С. Соловьева. // Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 2 – СПб.: РХГИ, 2002. – С.373-381.
7. Л.И. Василенко. О причащении Вл. Соловьева священником-униатом // Введение в русскую религиозную философию. М.: ПСТГУ, 2009 – С. 410-414.
8. Соловьев В.С. Византизм и Россия //Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: «Правда», 1989. – С.562-601.
9. Владимир Соловьев. «Неподвижно лишь солнце любви…». М.: Московский рабочий, 1990. – 445 с.
10. Е. Трубецкой. Личность В.С. Соловьева // Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 1 – СПб.: РХГИ, 2000. – С.163-189.
11. Е. Трубецкой. Миросозерцание Вл. Соловьева. Том. 2. М.: Путь. 1913. – 415 с.