РУССКОЕ ПОЛЕ
7 сентября – день Бородинской битвы
Я побывал в тех краях студентом, путешествуя на велосипеде: из Клина (где дом Чайковского и где в 1942 г. получил первое ранение мой отец) свернул на дорогу к родной Литве и к вечеру въехал в можайские холмы. На одном из них, срезанном с вершины, стоял, как на гигантской ладони, Никольский собор – из красного кирпича, с белокаменными наличниками. Казалось, во всём городе только он и стоит прямо – жители в вертикаль никак не вписывались.
-Зачем же вы Наполеона били? – спросил я в магазине. – Чтобы спиваться на свободе?
-Затем и били, чтоб нам никто не указывал, – отвечали мне.- Будешь ты указывать – и тебя побьём.
Люди там, впрочем, добродушные. И сказочно вкусны душистый «Бородинский» хлеб и «Можайское» молоко (по-моему, топлёное).
Старо-Никольский собор в Можайске
На следующий день, прекрасным летним утром, я уже катил по историческим местам. Вскоре показался бронзовый орёл – над командным пунктом Кутузова в Горках.
Из «Войны и мира» помнилось, что Бородинское сражение произошло «самым простым и бесхитростным образом» – лоб в лоб. Но на местности фронт столкновения не просматривался. Шевардино («С рассветом заревел Шевардинский редут») оказалось вообще за речкой, к тому же – командным пунктом Наполеона (тоже бронзовый орёл, памятные таблички от президентов Франции – «Мёртвым Великой армии»). На пресловутых «Багратионовых флешах» – какой-то монастырь, дальше – пустота. Зато ближе к Горкам, в лощине, – памятные обелиски, посвящённые целым полкам. Почему здесь? Где фронт на этом странном поле?
И внезапно (помню, как запылали щёки) я понял, что нам тут здорово досталось. Не зря в списке побед Наполеона значится Можайск.
* * *
В исторической ретроспективе все наши враги кажутся недоумками: полезли в воду, не спросясь броду. Это не так – на Русь ходили, как правило, от большого ума и великой силы.
Наполеон был гений войны (как говорили тогда россияне, наш Ганнибал). Осмотрев 3 сентября позиции противника, он понял, что их слабость – в прикованности к окопам, в невозможности повернуть фронт. Стало быть, незачем лезть в лоб – можно навалиться, для начала, на левый фланг.
А. Шепелюк (1951). Кутузов на командном пункте в день Бородинского сражения.
Кутузов тоже понимал опасность – потому и выдвинул в оперативное пространство Шевардинский редут (замкнутое полевое укрепление на господствующей высоте). Но и редут не мог перемещаться по местности. К вечеру 5 сентября он был взят после кровавого боя, описанного у Мериме («Где пленные?» – спросил Наполеон. – «Они не сдаются. Они предпочитают, чтобы их убивали» – «Ладно, убьём»). Правда, в сумерках гренадеры 2-й дивизии всё-таки сумели подняться на холм и истребить засевших там французов («Что больше всего понравилось в Париже? Русские гренадеры» – скажет в 1814 г. Веллингтон). Но им приказали отойти – без пушек редут был бесполезен.
Верещагин (1897). Наполеон на Бородинских высотах.
Следующий день прошёл в перегруппировках.
«Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и несвязные крики слышались у французов. Священное молчание царило на нашей линии. «Водку привезли! Кто хочет, ребята?» Никто не шелохнулся. «Спасибо за честь, не такой завтра день»… К утру сон пролетел над полками. Вскоре меня будто толкнули. Я вскочил и чуть не упал от грохота. В предрассветном воздухе шумела буря. Ядра, срывая наши шалаши, визжали над головами. Лопались гранаты. Взрытая земля, всклокоченная солома, дым и вспышки рябили в глазах. В пять минут сражение было в полном разгаре» (Ф.Н. Глинка)
В тот же час Наполеон увидел встающее из-за русских позиций солнце и весело воскликнул:
-Ба! Да это же то самое солнце, которое было над Аустерлицем!
* * *
Да – и под Аустерлицем от него бегали, и в Тильзите ему бумагу подписывали насчёт «общеевропейских интересов», и в июне-1812 он пёр вперёд темпами июня-1941. «И хорошо, кабы нас тогда покорили, – мечтал Смердяков. – Умная нация покорила бы весьма глупую-с».
Но в те дни не думали ни об их уме, ни о нашей глупости. Не думали даже о смерти.
“Battle of Moscow, 7th September 1812”, 1822 by Louis Lejeune
-Тогда, сударь, – рассказывал историку старый солдат, – никто не надеялся на других, а всяк сам себе говорил: хоть все беги, а я буду стоять! Хоть все сдайся – я умру, а не сдамся. Оттого никто и не отступил.
Уже в 10 утра по трупам были захвачены Семёновские реданты – открытые укрепления углом к противнику. Тогда Багратион повёл весь левый фланг в штыки.
«Люди олютели. Пушки лопались от разгорячения… 700 орудий, столпясь на одной квадратной версте, почти толкались между собой и, составляя подвижные вулканы, дышали огнём и опустошением. Какие-то тусклые сумерки лежали над полем… В этих сумерках ничего не было видно, кроме грязных колонн, наступающих и разбитых… Стены сшибались и расшибались, рукопашный бой кипел повсеместно» (Ф.Н. Глинка)
«Сошлись с французом, стали колоться. Колемся час, колемся два… Устали! Руки опустились! Уже и не трогаем друг друга – ходим, как бараны. Которая сторона отдохнёт – опять колоться» (Из воспоминаний старого солдата)
Когда Багратион пал, атаки возглавил Ермолов. Шесть раз перекатывался фронт то в одну сторону, то в другую. Дважды переходил из рук в руки Большой люнет (батарея Раевского). Под Семёновскими редантами двадцать тысяч тел лежали сплошным настилом (но раненые ещё впивались зубами в шейные артерии лежавших рядом французов). Только после полудня Коновницын начал отвод смертельно измотанных солдат за Семёновский овраг. За ними кинулись «железные люди» – кирасиры. «Французская конница, громада необозримая, разлилась, как море, – наши каре всплыли посредине, как острова» (Ф.Н. Глинка).
Гесс (1843). Бородинское сражение. В центре картины раненый генерал Багратион, рядом с ним на коне генерал Коновницын. Вдали виднеется каре лейб-гвардии.
Гвардейцы отбросили конницу, но к 4 часам пополудни (по часам Ф.Н. Глинки) французы сплошной синей стеной заняли всю линию укреплений – от Бородина до Утицы. Был момент, когда Дохтуров (с Горецкого кургана) послал Кутузову запрос: «Что делать?» Получил письменный же ответ: «Держаться».
Так они и делали: стояли в боевых порядках, предписанных уставом оклеветанного позднее Аракчеева, и били из всех оставшихся пушек в ту мглу, откуда били по ним. «Забытые действительным миром, они были заброшены в какой-то особый мир, в царство гибели и смерти. С запекшейся кровью на устах, с почернелыми от пороха лицами, позабыв счёт времени и все внешние отношения, они не знали, где находятся. Знали только одно – что им надо стоять и драться. И дрались» (Ф.Н. Глинка)
Это их фронт, отмеченный обелисками в память целых полков, увидел я между Семёновским и Горками. Вечная им память и вечная слава!
Именно тут Наполеон не захотел бросать в бой свой последний резерв – гвардию. И вообще, как выяснилось позднее из его мемуаров, у него в тот день был насморк – это помешало его гению блеснуть в полную силу.
Граф Л.Н. Толстой – автор знаменитого романа, в котором царь выходит к народу, жуя пряник, – уверял своих читателей, что сражение как происходило «самым простым и бесхитростным образом», так и окончилось: пошёл дождь «как бы говоря: опомнитесь, люди!» – и люди разбежались. На самом деле, конечно, было не так просто: в сумерках французы действительно отошли на исходные позиции, опасаясь сюрпризов в ночное время. Но русские не кинулись прятаться от дождя! Они вернулись на свою разгромленную линию! Что и дало Кутузову основание утверждать, что поле боя осталось за нами.
Вряд ли даже они соображали, что делают, после 12 часов грохота и смертей. Увидали, что враг куда-то уходит, и машинально пошли за ним…
Но ночью, разведя костры на позициях, начали отход, а спустя семь дней сдали и Москву. Однако французу, приехавшему с предложением на том поладить, отвечали: «Что вы! Война только начинается!»
Верещагин (около 1899). Конец Бородинского боя
Потому что на войне нельзя говорить так, как сказал один ельцинский генграл в бывшем русском городе Грозном: «Хватит, навоевались». Ибо война не игра и даже не «продолжение политики иными средствами». Кто затевает её ради игры или политиканства, того вешают.
Хотя – кто знает: а если б тогда в России было телевидение? Говорил же сам Наполеон, что четыре продажные газеты могут сделать больше, чем четыре дивизии. Правда, у него тогда не нашлось и одной русскоязычной газеты – только оплаканный Толстым «купецкий сын» М.Верещагин с его «письмом Наполеона»
Нет – разорвали бы тогда любого, как того гадёныша.
* * *
Кутузов завещал потомкам чтить совсем другое поле – у смоленского села Красного, где он лично, после четырёхдневных боёв, прочёл перед гвардейским корпусом крыловскую басню «Волк на псарне» (очень красивый эпизод, описанный А.И. Михайловским-Данилевским). Но память народа рассудила иначе. Эту память пытались уничтожить в 1932 г., когда на Семёновских укреплениях взорвали склеп Багратиона и другие памятники (Спасо-Бородинский монастырь для престарелых сестёр милосердия разогнали ещё раньше). Но осенью-1941 насмерть вцепились в те же флеши. Да и всё Подмосковье стало тогда большим Бородинским полем. То есть: сработала память не о том, что когда-то в этих местах нас переиграл талантливый игрок черепами, а какой-то совсем другой фактор.
А какой?
Кажется, аналогичный момент наблюдается и в отношении Прохоровского поля. В 1993 г., когда отмечалось 50-летие Курской битвы, ТВ пригласило на беседу группу гитлеровских ветеранов-танкистов, которые очень убедительно рассказали, что 12 июля победа осталась за ними: они разгромили все советские танки и даже переночевали на поле разгрома. Правда, не сообщили, почему они не пошли оттуда дальше на восток, а пошли только на запад – ни разу в сторону Москвы, но неуклонно в сторону Берлина. Однако рассказывали очень убедительно – как и Наполеон о его победе под Можайском.
Тем не менее, для нас священно и Прохоровское поле.
Фрагмент диарамы: “Курская битва”
Рискну предложить ответ, который пришёл мне в голову тогда, когда я сам стоял у бородинских обелисков.
Были люди – не умнее нас и не сильнее. Был умный и сильный враг, который решил, что наверняка с ними справится.
И поначалу так оно и случилось. Действительно – и обставил, и умыл кровью.
Но люди те не потеряли мужества. Под ураганным огнём, на грудах трупов, шалея от непрерывных неожиданностей, которые подкидывал им «бог войны», они сумели не побежать, когда с другой точки зрения всё уже было ясно. И вот это великое мужество перед лицом очевидной смерти каким-то образом перешло в память народа.
Это, разумеется, недоказуемо, поскольку генетической памяти на историю, конечно же, нет. Есть лишь информационное поле: скажет генерал по «ящику», что «титульный абориген» защищает родную землю от тебя, оккупанта, – и поверишь (или на Западе сделают вид, что все поверили).
Но генетическая память мужества всё же существует. Другое дело – что она сегодня подавлена захваченным врагами информационным полем. Но гены-то всё равно при нас. И свою информацию они передают не через ТВ.