Русский язык на постсоветском пространстве

 

 

Политические события и вовлечённые в них фигуранты в странах, образовавшихся из бывших республик СССР, стали обращать на себя внимание практически сразу же после уничтожения Советского Союза. Вполне очевидно стремление политических элит этих стран заявить о себе как (если придерживаться терминосистемы Збигнева Бжезинского) о новых геополитических игроках на постсоветском поле «великой шахматной доски», которых, дескать, следует воспринимать всерьёз. Эти устремления возникли в русле общих, характерных для XX века тенденций, не только к расширению кросскультурных связей и объединению наций, но и к распаду многонациональных государств, сопровождаемому агрессивным национализмом и межэтническими войнами.

Этноцентристским версиям древней истории присущ определенный экспансионизм, ведущий к стремлению установить определенную этническую иерархию в зависимости от того, чья история представляется более древней и более славной.

 

Причём, в своем стремлении демонтировать крупные суверенные государства сценаристы глобализации поощряют племенной сепаратизм и экстремизм. Их нисколько не смущает, что «борцы за независимость» являются, по сути, цивилизационными изгоями, взявшими на вооружение самые криминальные и варварские методы: идеология «прав человека» оказалась вполне совместимой с наркобизнесом, работорговлей, т. е. с правом человека определенной национальности на свободную торговлю рабами и наркотиками, а также на отрезание голов своим заложникам как чуть ли не разновидность национального спорта. В частности, племенная архаика при поддержке глобалистов повернула в свое время развитие Чечни в сторону демодернизации и децивилизации в чрезвычайно гротескных формах.

 

В результате действий глобалистов исконные, иррациональные силы человеческой психологии все интенсивней заявляют о себе в социальных движениях, политической борьбе, региональном, этническом и культурном сознании. В то же время язык как всепроницающий социальный феномен, а также инструмент, организующий опыт и управляющий социальным сознанием, а, значит, и социальной действительностью, находится в эпицентре этих процессов.

 

Пространство для геополитики как метода – отправная точка анализа государственного устройства, внутренней политики, этнографии, этнокультуры и этнопсихологии, – совокупность этих факторов и определяет принятие внутри- и внешнеполитических решений. Вместе с тем следует признать, что развитие средств связи, авиации, космических технологий значительно снижают значение территориального (пространственного) фактора в международных отношениях, и не обязательно делают его доминирующим. Однако, забота о пространственном и военном величии в России всегда трактовалась как идея ДЕРЖАВности (ср. «ДЕРЖать», «уДЕРЖивать», в смысле соДЕРЖать, т. е. заботиться, ухаживать («Спасибо за хорошую державу в доме», – Владимир Даль, Толковый словарь живого великорусского языка)).

 

Если язык рассматривать как символическую среду существования этничности, а еще Николай Бердяев в 1937 году указывал на роль безграничных просторов на формирование русской этничности, то в любопытном ракурсе предстают этимология и семантика однокоренных русских слов «СТРАНа» и «проСТРАНство». Неслучайно, что в прошлом для русского дворянина служение отечеству на военном поприще было более престижным, чем гражданская служба или предпринимательство.

 

Собирание земель и уДЕРЖание собранного проСТРАНства было первостепенной задачей российских государей, задачей, ради которой часто жертвовали благополучием своих подданных. Русские всегда гордились размерами своей страны («одна шестая суши»), поэтому распад СССР и воспринимается не иначе как геополитическое унижение, как трагическое сжатие исторически освоенного пространства. Поэтому потеря статуса сверхдержавы ущемляет национальное самосознание многих больше, чем бедственное состояние русской культуры, науки, образования, а также традиционное бездорожье.

 

В разные моменты времени и в разной степени кризисные явления в области политики, экономики, культуры охватили практически всё пространство бывших советских республик. Причины этого коренятся в прошлом, но прошлое актуализировалось в результате действия реальных современных сил. Люди, оказавшись социально незащищенными, ищут опоры и поддержки в национальных традициях и своей истории. На этой почве во многих национальных регионах были вызваны депрессивно-агрессивные настроения, национал-сепаратизм, движущей силой которого стали прежние, а также новые политические элиты, а идеологически-пропагандистской базой – деятельность значительной части гуманитарной интеллигенции: писателей, художников,историков, филологов, музыковедов, публицистов, например, Звиад Гамсахурдия (Грузия), Зелимхан Яндарбиев (Чечня), Витаутас Ландсбергис (Литва), Абульфаз Эльчибей (Азербайджан) и др. Некоторые из них в этноцентристких целях эксплуатировали историческую память как составную частью этнического самосознания народов.

 

Воспоминания о длительном историческом пути, о славных и героических страницах прошлого, равно как и трагические коллизии отечественной истории, в частности взаимные исторические «обиды», богатое культурное наследие, пантеон выдающихся предков – активных подвижников на политическом и культурном поприщах – все это высоко значимые для этнического самосознания компоненты, которые активно культивируются и по сей день. В то же время наиболее актуализированными фрагментами исторического прошлого оказываются те события, которые соотносятся с конкретной этнополитической обстановкой и массовыми общественно-политическим настроениями в регионе.

 

Архитекторы однополярного мира, преследуя цели глобализма, активно используют в своей пропаганде фактор этноцентризма. Зачастую, одержимость попытками «исправить историческую несправедливость» ведет к игнорированию не менее значимого и более длительного опыта совместного мирного сосуществования народов, как в регионе, так и на территории всей страны. Избирательная и намерено драматизированная «историческая память» становится откровенным политическим ресурсом и одним из наиболее конфликтогенных факторов.

 

Интеллектуалы, принадлежащие к малым этническим группам, ищут в отдаленном прошлом символы, которыми можно было бы гордиться и которые способны стимулировать рост этнического самосознания и этнической консолидации достижения политических целей этнонационализма (этническая мобилизация). Среди таких символов можно выделить древнюю государственность, письменность и наличие древней литературы, истоки своего языка, восходящего корнями едва ли не к первобытности, свою древнюю языческую религию и, наконец, развитую культурную традицию, уничтоженную или значительно деформированную более поздними пришельцами, колонизаторами и требующую восстановления.

 

В этом смысле апелляция к славным деяниям предков призвана способствовать этнической мобилизации на реализацию политических проектов. Такие аргументы неизменно присутствуют в риторике этноцентричных политических лидеров. Они используются для выдвижения территориальных претензий к России, для введения правовой дискриминации по этническому признаку и даже для этнических чисток.

 

Ярким примером тому являются карликовые государства вдоль восточного побережья Балтийского моря, ориентирующиеся на так называемые европейские ценности. В современной науке, особенно в политологии, а также и обыденном сознании давно утвердился евроцентризм: европейская культура и образ жизни рассматриваются как эталон «правильной», «цивилизованной» жизни.

 

Так, в начале культурной истории Европейского континента существовали две ценности, которые европейцы считали универсальными. Первой ценностью была греческая рациональность, эллинское понимание человечности и человеческого разума. Вторая ценность исходила от единственного народа, который противостоял эллинизации в рамках Римской Империи: Евангелие Иисуса из Назарета в интерпретации Апостола Павла, ортодоксального иудея, с греческим образованием и римским гражданством. Вскоре оба элемента (греческая философия и христианская вера с иудейскими корнями) соединились и легли в основу христианского учения.

 

Позднее оно было представлено в латинском варианте – римский дух наделил этот синтез измерением права. В новое время добавились такие ценности как «права человека», «гражданское общество» и другие, описанные уже как инструменты манипуляции сознанием и господства, имеющие, отметим, значительное влияние в российском обществе. Все, что от этого «эталона» отличается, воспринимается как отсталое, «нецивилизованное» даже на бытовом уровне.

 

Так, например, из-за различия культур многие за пределами России считают хлестанье по телу березовым веником в русской бане варварством, несмотря на вполне очевидную полезность данной рефлексотерапии для здоровья. В то же время такая европейская забава как испанская коррида, с её кровопролитием и издевательстом над животными варварством не считается, а, напротив, доброй народной традицией, уходящей корнями в культурное прошлое цивилизованного народа.

 

Этноцентристским версиям древней истории присущ определенный экспансионизм, ведущий к стремлению установить определенную этническую иерархию в зависимости от того, чья история представляется более древней и более славной. В ходе этой борьбы создаются метафоры и идеологемы, в которых речь идет уже не столько о символах, сколько о реальных императивах – о территориальных претензиях, об изменении этнодемографической ситуации в сторону повышения удельного веса своей этнической группы, о получении статуса этнотерриториальной автономии или же об образовании своего независимого государства.

 

Соответственно, местные интеллектуалы занимаются выработкой этноцентристских версий древней истории, которые могли бы легитимизировать все эти цели, возбудить воображение населения и мобилизовать его на достижение поставленных политических задач. Так, усилиями интеллектуалов ряда северокавказских народов удалось «обрести» достаточно престижных, с их точки зрения, предков. Не говоря уже об осетинах, к пращурам которых причисляют древних иранцев (сарматов и алан). Балкарцы и карачаевцы возводят себя к аланам, древним болгарам и половцам, адыги – к меотам, вайнахи гордятся своим отдаленным родством с древними хурритами и урартами и, наряду с народами Дагестана, связывают своих предков с Кавказской Албанией. То есть в северокавказских республиках соревнуются в том, кто обнаружит более древних, более славных и более могущественных предков.

 

Формирование образа великих прапредков вайнахов и их великой древней государственности было одобрено и санкционировано местными элитами, получало одобрение, в частности, со стороны печально известного генерала Джохара Дудаева, который полагал, что, будучи, дескать, древнейшим народом на Земле, чеченцы «самим небом» были призваны возглавить соседние кавказские народы и вести их к «великому будущему». При этом, чтобы успешно справиться с возложенной исторической и геополитической миссией, чеченским детям в свое время вменялось в обязанность умение разбирать урартскую клинопись как ценное наследие предков. Таким образом, даже мёртвый язык оказался вовлечённым в политическую борьбу. Все эти усилия некоторой части интеллектуальной элиты северокавказских народов, видимо, внесли определённый вклад в развитие межэтнических конфликтов на Северном Кавказе.

 

При всех описанных попытках этнической мобилизации на основе однобокой, тенденциозной, фильтрующей интерпретации истории, сознательно или в силу неинформированности «забывают» следующее. Хотя объективно Россия, казалось бы, наименее уязвима против обвинений в подавлении всего национального. Тот факт, что на пространстве России издавна жили и не исчезали десятки народов, истолковывается пропагандистскими мифами диаметрально противоположно истинному смыслу этого исторического факта. Россия, будучи особой региональной цивилизацией как до, так и после 1917 года, берегла самобытные культуры всех вошедших в нее народов и племен. Огромное количество этносов сохранились в ее составе не вопреки российскому «империализму», а благодаря национальной политике России.

 

Ни одна страна Запада не может продемонстрировать нечто подобное в своей истории. В силу благоприятнейших для жизни западноевропейских климатических условий, а также географическому многообразию рельефа, разделяющего пространство континента на множество отдельных относительно замкнутых территорий, Западную Европу должны были бы населять многочисленные народы, и в свое время многочисленные народы здесь обитали. Но по мере роста и укрепления национальных государств Запада эти народы или были уничтожены, или превратились – по выражению Вадима Кожинова – в «этнические реликты».

 

Такая участь постигла кельтов, иллирийцев, ряд славянских, романских и балтийских народов (например, пруссов). От балтийского народа пруссов в Германии осталось лишь одно название, которым, кстати, обозначают коренных немцев, проживающих в Берлине и вокруг него, а «прусская дисциплина» соотносится с германской военщиной (Освальд Шпенглер указывал на то, что в Париже немцев в 1814 году называли алеманами, в 1870 году пруссами, а в 1914 году бошами). Англы стерли с лица земли бриттов, французы – бретонцев (до миллиона было убито во время Французской революции), немцы – пруссов, возможно, это коснулось бы и литовцев, латышей и эстонцев, находись они достаточно долго в составе Германии, или не одержи Советский Союз победу над германским фашизмом в 1945 году. В принципе, кандидатами в этнические реликты уже можно считать также басков, лужичан (сорбов), ретороманцев.

Где, собственно, «выдающийся вклад носителей латышского языка» в психологию, физику, технику, химию, который бы сопровождался внедрением в мировую культуру достижений, впервые выраженных на латышском языке?

 

При восстановлении в 1918 и в 1945 годах Польского государства оказалось, что на польских территориях, входивших с конца XVII века в состав Германии и Австрии, поляков уже почти не было, между тем как на пространствах, принадлежавших России, их стало гораздо больше, чем до раздела Польши. Вместо того, чтобы почаще напоминать русофобам эти исторические факты, многие российские «интеллектуалы» предпочитают посыпать голову пеплом по поводу Катыни, вырывая это трагическое событие из исторического контекста, не принимая во внимание предшествующие события. Упомянутый Кожинов отмечает, что если уж к России (принимая во внимания некоторые трагические страницы в истории народов, населявших ее) прикреплять сомнительное клеймо «тюрьма народов», то Западную Европу, с учётом сказанного выше, следовало бы назвать «кладбищем народов».

 

Кроме этого, всем известны многочисленные исторические примеры того, как нерусские, представители различных «покоренных» народов занимали высокие государственные посты на русской государевой службе и в различных сферах социальной жизни: от царей (татарин Борис Годунов) и военачальников (среди которых много кавказцев), до ученых (Даль и др.), деятелей церкви (патриарх Никон и протопоп Аввакум) и искусства, как в прошлом, так и в настоящем. Вероятно, имея в виду данную черту русского национального характера, Достоевский полагал, что «назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, может быть, и значит только … стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

 

Подобную «редкостную национальную терпимость русского народа» трудно привести в качестве примеров в отношении других цивилизованных государств. Ярлык России «тюрьма народов», введенный в оборот маркизом де Кюстином был охотно подхвачен Лениным. В этой связи любопытно мнение Отто фон Бисмарка, которому приписывается высказывание насчет того, что англичане ведут себя в Азии менее цивилизованно, чем русские: они слишком презрительно относятся к коренному населению и держатся на расстоянии от него. Русские, напротив, включая народы в свою империю, знакомятся с их жизнью и сливаются с ними. Поведение англичан объясняется тем, что затаенной мечтой европейца является полное обезличивание всех народов, разрушение их своеобразия, национального облика и культуры. Взамен предлагается ассимиляция в европейскую культуру, преподносимую как общечеловеческую, в то время как она, в сущности, является национальной, а именно, кельтско-германской или романо-германской.

 

Всё дело в том, что европеец с давних пор мнил себя «коммуникатором, миссионером; он не только рассматривал свою культуру тем местом, где обосновалась истина – но он всегда был, одержим тем, чтобы пронести вверенный ему огонь, и осветить им все уголки земли, которые казались ему безутешно темными. Так было с эллинской культурой, римской цивилизацией, христианской верой, с гуманизмом, идеей свободы, научной рациональностью, техническими изобретениями, социальными революциями, эмансипацией женщины, правами человека, охраной окружающей среды», – пишет чешский клерикальный публицист Томас Галик.

 

Сказанное выше неизбежно проявляется в социолингвистическом плане. В многоязычном обществе коммуникативные функции распределяются между разными языками, образующими социально-коммуникативную систему. Компоненты социально-коммуникативной системы, обслуживающей то или иное языковое сообщество, находятся друг с другом в определенных отношениях. Изменение политической обстановки в стране, смена государственного строя, экономические преобразования, новые ориентиры в социальной и национальной политике и т. п., – все это может так или иначе влиять на состояние социально-коммуникативной системы, на ее состав и на функции ее компонентов – кодов и субкодов, т. к. язык является крайне чувствительным индикатором глубинных процессов. Функциональные связи между компонентами социально-коммуникативной системы на различных этапах развития языкового сообщества формируют соответствующую языковую ситуацию, т. е конкретное состояние социально-коммуникативной системы в определенный период ее функционирования.

 

В результате отбора языковых средств и правил их сочетания в языковых обществах формируется традиция, соотносящая определенную сферу человеческой деятельности с определенным языковым кодом (субкодом) – самостоятельным языком или подсистемой национального языка.

 

Например, в средневековой Европе до определённого исторического момента латынь была коммуникативным средством, использовавшимся при богослужении, а также в науке, другие же сферы деятельности обслуживались соответствующими национальными языками и их подсистемами. В России роль культового коммуникативного средства долгое время принадлежала церковнославянскому языку, выполнявшему функцию международного языка славянской письменности и славянской цивилизации.

 

Распределение языков или их подсистем по сферам деятельности может быть не жестким: один из языков или одна из подсистем могут преобладать в данной сфере, но допускается использование элементов и других языков (подсистем). Так, на Украине, где социально-коммуникативная система включает в качестве главных компонентов украинский и русский языки (помимо них существуют и другие: белорусский, венгерский и пр.), до развала СССР наблюдалось относительное динамичное равновесие между этими языками.

 

Существовали школы и с украинским, и с русским языком обучения. Оба языка использовались в области науки и высшего образования, в известной мере деля сферы применения (естественные и технические науки – преимущественно на русском языке, гуманитарные – преимущественно на украинском). В быту выбор языка общения определялся предпочтениями и целевой установкой отправителя, типом адресата, особенностями коммуникативной ситуации. Начиная с 1990-х годов, по политическим причинам функции русского языка на Украине резко сузились, он стал вытесняется украинским языком из сфер образования, науки, в целом – культуры и, в первую очередь в сфере политической коммуникации.

 

Современная Белоруссия в области гуманитарного образования использует белорусский язык, но здесь можно встретить и элементы русского языка. В сфере производства, несмотря на государственную поддержку белорусского языка, преобладает русский язык (в специальной терминологии, в технической документации, в профессиональном общении специалистов), однако использование белорусского, естественно, не возбраняется.

 

Социально-политические факторы не одинаковы по силе и диапазону своего влияния на язык. Они имеют разную лингвистическую значимость: одни из них, всеоватывающие, т. е. действуют на все уровни языковой структуры, другие, частные, в той или иной мере обусловливают развитие лишь некоторых уровней. Примеры глобальных социальных факторов: изменение круга носителей языка; распространение просвещения; территориальные перемещения людей (миграция); создание новой государственности, по-новому влияющей на некоторые сферы языка; развитие науки; крупные технические новшества и изобретения.

 

Книгопечатание, радио, телевидение, массовая компьютеризация многих видов деятельности явились факторами, повлиявшими на сферы использования языка. Язык коренного народа – это первичная символическая среда функционирования этничности, и его утрата деструктивно сказывается на сохранении культуры этноса. Таким образом, родной язык, отражая этнически обусловленную картину мира, представляет собой первичную символическую среду любого народа. По этой причине языковая политика того или иного государства требует предельной гибкости и учета множества факторов в условиях полиэтнических и многоязычных стран, где вопросы соотношения языков по их коммуникативным функциям, по использованию в различных сферах социальной жизни тесно связаны с механизмами политического управления, национального согласия и социальной стабильности.

 

Так, например, в Швейцарии, наряду с французским, итальянским и ретороманским, немецкий является лишь одним из национальных языков, хотя на нем говорит большая часть населения (территориально более 70% и более 3,5 млн.). Немецкий, а также два первых языка являются государственными языками в соответствии с конституцией 1848 года. Ретороманский же был объявлен государственным языком в 1938 году.

 

В Люксембурге, небольшом (хотя официально «Великом») герцогстве, расположенном между ФРГ, Францией и Бельгией с населением около 360 тыс. человек и территорией в 2 586 км, люксембургский язык (Letzeburgesch), сформировавшийся на базе мозельской группы франкских диалектов немецкого, являлся основным средством повседневного устного общения. Но ещё в 1868 году в конституции было зафиксировано двуязычие страны: государственными языками были объявлены французский и немецкий. Однако, что любопытно: смешение всех трех языков характерно для судопроизводства этого государства, где допрос свидетелей ведется на люксембургском языке, обвинительное заключение прокурора составляется на французском, а приговор выносится на немецком языке! Не стоит ли постсоветским странам присмотреться к этому опыту европейцев?

 

Одним из инструментов языковой политики являются законы о языках, в которых проявляются политические устремления элит. Хотя их разработка преимущественно находится в компетенции юристов: именно они должны четко и непротиворечиво кодифицировать нормы, касающиеся, например, статуса государственного языка, его функций, защиты монопольного использования государственного языка в наиболее важных социальных сферах, регламентации применения ареальных языков и т. п.

 

Очевидно, что создание лингвистически грамотных законов о языке возможно лишь на основе всестороннего знания функциональных свойств языка, степени разработанности в нем тех или иных систем (например, специальных и научных терминосистем, языка дипломатических документов, стиля официально-делового общения и т. п.), более или менее детального представления о том, каков потенциал того или иного языка в разнообразных социальных и ситуативных условиях его применения.

 

Соответственно, неравномерности и своеобразию исторического развития национальных культур в процессе глобализации неизбежен обмен разных культур своими достижениями. Одной из его составляющих является обмен разных языков словарным составом и грамматическими структурами. Когда в какой-либо национальной культуре появляется нечто новое, ранее не свойственное культурам других народов, и чему в них нет своих более или менее хронологично возникших аналогов, то в большинстве случаев это получает и какое-то описание в языковых формах того народа, который это новое породил.

 

Если это достижение вызывает интерес представителей других культур, то естественно, что в их родных языках для того, чтобы описать это новое для своих соотечественников, не всегда хватает лексических средств, и тогда прибегают к заимствованиям, которыми пользуются для описания своих достижений создатели инноваций. Именно так значительная доля современной научной терминологии пришла в национальные языки из арабского, латыни, древнегреческого, а также средневекового итальянского вследствие того, что когда-то Венецианская республика преуспела в банковском деле при ведении мировой (по масштабам той эпохи) торговли.

 

Внедрение русского языка в национальных окраинах как необходимый инструмент модернизации этих территорий (подготовка кадров в вузах, привлечение русских специалистов для нужд индустриализации и администрирования, развитие школьной системы) вынужденно влекла за собой определённую этнокультурную экспансию, особенно в отношении этносов, не миновавших ещё промышленный этап социального развития. В результате этого процесса русский язык стал основным языком высшего образования, делопроизводства и делового общения. Национальные языки использовались лишь в сфере семейно-бытовых отношений, а также с сельской местности.

 

Вместе с тем, национально-русский билингвизм часто приводил к частичной потере родного национального языка, особенно в среде городской молодежи, что стало интерпретироваться как «насильственная» русификация еще и потому, что русские, проживавшие за пределами РСФСР, реже были активными носителями двух языков.

 

Однако, на данную проблему можно взглянуть и иначе. Язык как стержень культуры делает возможным приобретение опыта, достигнутого членами иного языкового сообщества. Правда, для языка, осваивающего или усваивающего новое заимствование, может возникнуть трудности описаний, поскольку заимствование языковых форм, которыми названы импортируемые достижения культуры, в тех или иных аспектах способно делать несостоятельной сложившуюся в принимающих языках систему понятий, которую носители языка вынуждены переосмысливать. Процесс переосмысления прежней системы понятий может выражаться в появлении профессиональных социолектов или в необходимости введения в речь уточняющих смысл лексических единиц, что делает её более многословной, менее выразительной и неудобной. В конечном итоге это может привести к тому, что его носители перейдут на другой язык, выразительные возможности которого будут более соответствовать изменяющейся реальности и потребностям.

 

В этом смысле особенно карикатурно и бесперспективно, например, по отношению к латышскому языку и к латышской культуре представляется принуждение русскоязычного населения Латвии к пользованию исключительно им в области получения образования. Апогей этой кампании, направленный на вытравливание в прямом смысле слова русского языка из жизни Латвии – разворачивающаяся сейчас самая настоящая истерия официальных лиц республики вокруг готовящегося референдума о присвоении русскому языку статуса второго государственного.

 

Между тем, подавляющее большинство знаний латышская культура обрела в переводе на латышский язык с других языков, не говоря уже о том, что целенаправленное подавление государством тех или иных языковых культур на территории своей юрисдикции – одно из проявлений практического национал-шовинизма. Где, собственно, «выдающийся вклад носителей латышского языка» в психологию, физику, технику, химию, который бы сопровождался внедрением в мировую культуру достижений, впервые выраженных на латышском языке?

 

Однако, когда национальные культуры республик были частью российского культурного пространства, ситуация выглядела несколько иначе. Так, упоминавшийся Вадим Кожинов, со ссылкой, кстати, на грузинского публициста Мэлора Стуруа, указывал, что после 1991 года Грузия из привилегированного доминиона российской (советской) «империи» превратилась в «евро-азиатские задворки», а Тбилиси – некогда «Азиатский Париж» – перестал быть Парижем, оставшись азиатским. То есть, вырвавшись из зоны действия магнитного поля российского культурного и геополитического пространства, Грузия повторила судьбу Прибалтики, превратившейся из витрины, фасада Советского Союза, в задворки Европы.

 

Кожинов, в доказательство этого тезиса приводит частный пример грузинской и литовской кинематографий, которые приобрели весомый всемирный резонанс, будучи частью прежнего российского (советского) культурного пространства. Но и прежде расцвет культуры Грузии, предшествовавший ее пребыванию в российском поле, приходился на византийскую эпоху ее истории, когда она находилась в силовом пространстве этой континентальной империи.

 

Или же давайте зададимся вопросом, кто является самым известным если в мире, то, во всяком случае, на постсоветском пространстве эстонцем? Большинству людей даже со средней эрудицией вспомниться лишь знаменитый баритон Георг Отс (1920-1975), по достоинству заслуживший своим выдающимся творчеством звание народного артиста СССР. Однако, вряд ли бы он вошёл в историю, если бы ограничился лишь служением искусству в качестве солиста театра оперы и балета «Эстония», исполняя песни только на своём родном языке. Он мастерски воплотил образы в жанре оперы, оперетты, камерной музыки и на других языках, в первую очередь, на русском. Вспомним галерею его разнохарактерных образов, среди которых – Онегин («Евгений Онегин» Чайковского), кинообраз главного героя в фильме «Мистер Икс» и пр., не говоря уже о высокохудожественном исполнении русских романсов. Другими словами, свой оригинальный талант этот сын эстонского народа смог наиболее полно раскрыть в русском культурном пространстве и не в последнюю очередь благодаря виртуозному владению русским языком.

 

Вот о чём не следовало бы забывать амбициозным политическим лидерам на постсоветском пространстве, если они также намерены оставить неизгладимый след в истории и добрую память о себе.