По первому образованию он инженер-конструктор, по второму – инженер-теолог, а еще он окончил курсы гидов, написал книгу о святых виленских мучениках и участвовал в создании двух документальных фильмов.
И это все – фотохудожник Валерий Зубаков, автор очаровательных циклов о старой Вильне, с ее неповторимыми двориками, с потаенными уголками известных и малоизвестных улиц, и еще множества интересных работ, которые время от времени предстают взору зрителя на персональных выставках.
– Жанр, в котором я пытаюсь работать, я называю фотографическая живопись, – говорит Валерий Зубаков, – ведь зачастую я фотографирую то, что достойно кисти. А поскольку сюжетов вокруг неприлично много, приходится сжимать время фотоаппаратом. Он, как живое существо, о котором надо заботиться, кормить красотой, прогуливать, знакомить с друзьями и девушками, спорить, хвалить и ругать. Но снимать он умеет явно лучше меня. И терпеливо меня учит. А я лишь робко нажимаю кнопку…
Смысловой толчок
Вечная привычка что-то рисовать на полях тетрадок в школьные годы так и не стала профессиональным увлечением во взрослой жизни. Изображения «Лед Зеппелин», «Биттлз» и других известных личностей в музыкальном мире, которые молодежь 70-х носила на майках, а Зубаков рисовал на уроках, остались всего лишь данью моде. Не более. Поскольку попытка изобразить что-то более-менее серьезное, близкое к восприятию мира привела самого автора в ужас. Тогда он и понял, что рисование – не его призвание. И поиск себя в этом мире продолжился.
– Мне иногда кажется, что люди с врожденными способностями более несчастны, чем те, кто открывает их в себе постепенно, – признается В. Зубаков. – Они обладают тем, чем в итоге не умеют воспользоваться. Чем, например, отличается гениальный художник от обыкновенного рисовальщика?
Вся вторая половина XIX века представлена целой плеядой отличных рисовальщиков, которые рисовали настолько подробно, психологически тонко, изысканно, что на картине был виден каждый волосок или морщинка, но картины их были пустыми. Хорошая техника вытеснила все живое.
Академизм даже не то что пуст, а скорее переполнен незначимыми изобразительными подробностями, как бы мы сейчас сказали – наворотами. От него за версту несет деньгами, желанием продать свое изделие подороже и польстить заказчику.
Тогда как истинный художник (а мы уже привыкли в этом отношении не к механическому перенесению образа на материал, а к некому человековедению – погружению в личность или изображаемое) не только и не столько пишет натуру, сколько мыслит и выявляет значимое. Уровень этого значимого, глубина погружения и понимания, а также некая поэзия изображаемого, вкус, артистизм, мышление в материале и отличают художника от рисовальщика.
Поскольку явных способностей в рисовании у меня не было, то я оставил эту затею. А время, покуда я созревал, провел в инженерах.
Со своей первой прогрессивки (а платили тогда на знаменитых «Пятерках» щедро) он приобрел фотоаппарат «Зенит», у которого чуть ли не на следующий день «полетел» экспонометр. Но будущий фотохудожник не отчаялся: методом проб и ошибок самостоятельно разобрался в системе настройки диафрагмы. С тех пор в его заплечном рюкзаке наряду с парой-тройкой книжек появился еще один «неразлучный друг» – фотоаппарат. С ним он побывал и на Алтае, и на Кавказе, и в Крыму, и Литву вдоль и поперек изъездил. И в определенный момент почувствовал, что у него что-то начинает получаться. Но до совершенства было еще далеко.
– Неожиданно закончилось советское время, и мы попали в Западный мир, не меняя прописки, – смеется В. Зубаков. – Друг из Америки подарил мне свой старый фотоаппарат Canon, который стал для меня чуть ли не религиозным предметом какого-то незнакомого культа. Я смотрел на него и боялся даже трогать – вдруг что-нибудь сломаю. Через пару месяцев я его все равно освоил и пошли такие фотографии, что друзья даже посоветовали сделать выставку.
Я не ожидал, что все получится настолько серьезно и на мою выставку в Русский культурный центр придет так много народа. Фактически люди меня благословили. Я и своим ученикам частенько говорил: если у вас особенно нечего выставлять, а выставлять надо, то люди, которые придут на выставку, подарят вам свое внимание и скажут добрые слова, действительно очень помогут вам в продвижении, в выборе правильного для вас направления. Вы получите энергетический, смысловой толчок.
Опыт и воображение
Так и произошло. Увлечение фотографией переросло почти в профессию, а у Зубакова даже появились свои ученики. К тому времени он работал в школе учителем религии и параллельно на факультативных занятиях обучал детишек мастерству фотографии. Среди них оказались те, кто искусство фотографировать стал осваивать осмысленно и даже поступил на отделение фотографии в Академию художеств.
– Чаще всего искусство состоит из самого искусства и еще и слов об искусстве. Я понимал, что, наверное, слов об искусстве в моем исполнении было немного больше, чем самого искусства, но со временем они поменялись местами. Слов становилось меньше. В конце концов, я понял, что художники спорят не на словах, а на полотнах, то есть в работах. А вот содержание этих работ растет вне зависимости от твоего внутреннего логического мышления – просто ты так видишь.
Любая фотография или картина рождается из какого-то сна, из некого пограничья между тем, что ты видишь, и тем, что ты чувствуешь. Где-то там внутри этой работы они соединяются и эта железка (под названием фотоаппарат), обладая странным магнетизмом, начинает содержать в себе и то, что ты видишь, и то, чего ты не видишь.
Действительно, фотографии Зубакова хранят в себе некую тайну. Автор словно украдкой, боясь вторгаться в чужой мир, заглянул в старый дворик и запечатлел его. Мы не видим, что там внутри, и только пытливый ум может догадаться, додумать, что скрыто от объектива фотокамеры.
– Это собственно и есть та недосказанность. Казалось бы, почему не войти в тот дворик и не посмотреть все остальное. Оказывается, не надо. В этот момент, когда мы видим небольшие части, фрагменты, включается наше воображение и подключает наш опыт, – считает фотохудожник. – Пересекая границу улицы и двора, мы чувствуем, что попадаем в отдельный, своеобразный мир. Эта некая тайна детства, которая хранит дворы нашего детства и, соответственно, заключает в себе некую тайну самого себя. Там наши первичные проявления.
Искусство ведь и состоит из достаточно тонких намеков. Мне сдается, что искусство недосказанности или вовсе несказанности дает больше пищи для воображения.
Смена интеллектуальных формаций
Наверное, надо очень любить свой город, чтобы от каждой твоей фотоработы о Вильнюсе веяло таким теплом и уютом. Если на фотографии запечатлена зима, все краски и оттенки говорят о приближающейся весне и пробуждении, и даже поздняя осень выглядит у Зубакова по-весеннему ярко. Но как оказалось, дело вовсе не в любви.
– Я не очень понимаю, что любовь означает в данном случае. Это некое состояние, в котором ты пребываешь. Оно для тебя комфортно-необходимое, потому что когда ты его теряешь, ты понимаешь, что тебе его не хватает. Я люблю приезжать в те города, в которых когда-то бывал. Но жить в них я бы не смог.
Хотя одновременно я понимаю, что тот город, в котором мы сейчас живем, абсолютно другой, нежели был тот Вильнюс, в котором мы родились и выросли. Это город с совершенно другим населением, и он не просто говорит на другом языке, но и думает о каких-то других вещах. Достаточно посмотреть на те культурные мероприятия, которые происходят в нем: и мы понимаем, что из интеллектуального города он стал провинциальным. Вы приходите на ярмарки, которые разворачиваются на проспекте Гядимино, и понимаете, что это обыкновенная сельская ярмарка. И Вильнюс стал таким же сельским.
Ходить в театры – бессмысленно – поскольку это уровень сельского Дома культуры. Я поражен нашими режиссерами, которые поехали в Москву показывать свое умение. Правда, потом начинаешь понимать, что и московская публика сильно попростела – потому они соответствуют ей. Самое странное, что на Западе их тоже смотрят. Значит, и там происходит тот же процесс смены интеллектуальных формаций. В том отношении, что мир износил какие-то идеи, они перестали быть для него интересными, перестали быть содержательными.
Сейчас мы немного похожи на ряженых: оделись в европейский секонд-хэнд, сделали евроремонты, ездим на европейском хламе и пробуем примерить на себя цивилизацию. А на самом деле еще А. С. Пушкин говорил, что это Европа одевается, а мы рядимся. И совершенно не понимаем, что наша внутренняя, духовная культура гораздо утонченнее, чем та культура, в которую мы пробуем рядиться.
Та культура привлекательна чисто внешне, потому что когда ты начинаешь проникать в ее глубину, вдруг оказывается, что это чаще всего культура сиюминутного переживания, а не культура постижения, глубокого переживания. Это сиюминутное переживание, в конце концов, и выросло в то, что на Западе сейчас называют искусством. Это в равной степени относится и к симфонической музыке – в ней нет глубокой гармонии, все лежит на поверхности, и к живописи, и к фотографии, цель которой поймать что-то мимолетное, остановить мгновение. В итоге ничего из этих мгновений не складывается.
– А что для вас фотография: увлечение или нечто другое?
– Когда-то Борхес писал о саде расходящихся тропок. Кто-то представлял себе зал со множеством дверей. Но в какую бы ты ни вошел, ты все равно пойдешь туда, куда тебе надо. Потому я не верю в никакие случайности – ничего случайного не бывает. Я, как человек верующий, понимаю, что Господь каждого из нас ведет своим путем, через ошибки и падения, заблуждения, увлечения.
Поэтому говорить о занятии фотографией или искусством как о каком-то смысловом занятии, которое является твоим пределом, наверное, не стоит. Потому что как только ты формулируешь, что это все, оно вдруг уходит. Существуют вещи, которые не утомляют. Я много фотографирую, и это меня не утомляет.
Есть очень интересная, совершенно парадоксальная и в то же время нам всем понятная, православная молитва: «Слава тебе, Господи, что ты сделал для меня нужное – нетрудным, а трудное – ненужным».