Максим Грек

В 1518 году по запросу великого князя Московского Василия III, в Москву в качестве переводчика приезжает ученый афонский монах Максим, будущий Максим Грек, в прошлом Михаил Триволис. Здесь он поселяется в Чудовом монастыре в Кремле и занимается переводами Толкового Апостола и Толковой Псалтири. Он еще не знает, что это навсегда. Что в Россию того времени проще приехать, чем уехать из нее. Первое время он еще не владел славянским языком. Максим переводил тексты с греческого на латынь, а затем уже его русские помощники делали переводы с латыни на славянский язык. В начале 20-х годов Максим заканчивает порученную ему работу и просит разрешения вернуться на Афон. Однако разрешения не было дано, но ему поручают все новые и новые переводы и исправления книг. А после, уже в 1525, обвиняют в ереси и даже измене. Максим Грек был осужден и заточен в Иосифо-Волоколамский монастырь. Никто тогда не знал, что пройдет почти половина тысячелетия и в 1988 году Русской православной церковью этот человек будет причислен к лику святых.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Н.М. Костомаров

 

 Вольнодумство, задевавшее непоколебимость церковного предания и так напугавшее благочестивую Русь жидовствующей ересью («жидовствующими», или «дидовомудрствующими», назвали новгородских еретиков, обвиненных в том, что они пытались внести элементы иудаизма в русское ортодоксальное православие. — автор), вызывало со стороны православия потребность противодействия путем рассуждения и словесных состязаний. Сожжения и пытки не искореняли еретического духа. Еретики делались только осторожнее и совращали русских людей втайне: им было это тем удобнее, что они сами были лучшими книжниками и говорунами, чем те, которые хотели бы с ними вести споры. Ревнителям православия предстояло обличать еретические мнения, указывать их неправильность, защищать истину вселенской церкви, но для этого необходимы были знания, нужна была наука. На Руси был недостаток как в людях, так и в книгах. Многое важное не находилось в распоряжении у благочестивых книжников на славянском языке: оно оставалось только на греческом, для них недоступном. Уже они чувствовали, что одной обрядности мало для благочестия и благоустройства церкви; нужно было учение, но где взять ученых? Не на Западе же было искать их: Запад давно разошелся с христианским Востоком. Русь могла только пытаться идти по своей давней стезе, протоптанной св. Владимиром и его потомками, обратиться к Греции.

 

В этих видах, конечно, по совету книжников, Василий Иванович отправил посольство на Афон, к которому русские питали благоговение и где уже в XII в. был русский монастырь. В Москве узнали, что в афонском Ватопедском монастыре есть искусный книжник Савва, и приглашали его прибыть в Москву для переводов…

 

Инок Савва не поехал в Москву, одолеваемый старостью; афонский игумен предложил московскому государю другого ученого грека, по имени Максим, из той же Ватопедской обители. Этот монах по-славянски не знал, но при своей способности к языкам мог скоро выучиться. С ним вместе отправились монах Неофит и Лаврентий — болгарин. Они прибыли в Москву в 1518 г.

 

Максим был родом из албанского города Арты, сын знатных родителей эллинского происхождения, по имени Эммануил и Ирина. В молодости он отправился учиться в Италию, пробыл там более десяти лет, учился во Флоренции и Венеции. Затем Максим вернулся на Родину.

 

Из своей жизни в Италии вынес он одно заветное воспоминание — воспоминание об Иерониме (в русской исторической литературе его называют подлинным именем — Джиролама. — автор) Савонароле. Среди всеобщего развращения нравов в Италии, ввиду гнуснейшего лицемерия, господствовавшего во всей западной церкви, управляемой папою Александром VI, чудовищем разврата и злодеяния, смелый и даровитый доминиканский монах Иероним Савонарола начал во Флоренции грозную проповедь против пороков своего века, во имя нравственности. Христовой любви и сострадания к униженным классам народа. Его слово раздавалось пять лет и оказало изумительное действие. Флорентийцы до такой степени прониклись его учением, что, отрекаясь от прежнего образа жизни, сносили предметы роскоши, соблазнительные картины, карты и т. п. в монастырь св. Марка и сжигали перед глазами Савонаролы, жертвовали своим состоянием для облегчения участи неимущих братьев, налагали на себя обеты воздержания, милосердия и трудолюбия. Но обличения Иеронима вооружили против него сильных земли. Его обвинили в ереси, и в 1498 г. он был сожжен по повелению папы Александра VI. Максим знал Иеронима лично, слушал его проповеди, и надолго остался запечатленным в душе Максима образ проповедника-обличителя, когда тот, в продолжение двух часов стоя на кафедре, расточал свои поучения и не держал в руках книги для подтверждения истины своих слов, а руководствовался только обширною своею памятью и «богомудрым» разумом.- «Если бы, — говорит Максим в одном из своих сочинений, — Иероним и пострадавшие с ним два мужа не были латины верою, я бы с радостью сравнил их с древними защитниками благочестия. Это показывает, что хотя латины и во многом соблазнились, но не до конца еще отпали от веры, надежды и любви…»

 

Иероним Савонарола как обличитель людских неправд остался на всю жизнь идеалом Максима: он везде готов был подражать ему, везде хотел говорить правду сильным, разоблачать лицемерие, поражать ханжество, заступаться за угнетенных и обиженных. С таким настроением духа прибыл он в Москву.

 

Василий принял Максима и его товарищей очень радушно, и ничто, по-видимому, не могло лишить пришельцев надежды возвратиться в отечество, когда они исполнят свое поручение. Говорят, что Максим, увидавши великокняжескую библиотеку, удивился изобилию в ней рукописей и сказал, что такого богатства нет ни в Греции, ни в Италии, где латинский фанатизм истребил многие творения греческих богословов. Быть может, в этих словах было несколько преувеличения по свойственной грекам изысканной вежливости.

 

Максим приступил к делу перевода Толковой Псалтыри; так как он по-русски еще не знал, то ему дали в помощники двух образованных русских людей: один был толмач Димитрий Герасимов, другой Власий, исправлявший прежде того дипломатические поручения. Оба знали по-латыни, и Максим переводил им с греческого на латинский, а они писали по-славянски. Для письма приставлены были к ним иноки Сергиевой лавры: Силуан и Михаил Медоварцев. Через полтора года Максим окончил свой труд; кроме того, перевел несколько толкований на Деяния Апостольские и представил свою работу великому князю с посланием, в котором излагал свой взгляд и правила, которыми руководствовался. Затем он просил отпустить его на Афон вместе со своими спутниками. Василий Иванович отпустил спутников, пославши с ними и богатую милостыню на Афон, но Максима удержал для новых ученых трудов.

 

С этих пор судьба Максима, против его воли, стала принадлежать русскому миру. Он продолжал заниматься переводами разных сочинений и составлял объяснения разных недоразумений, относившихся к смыслу священных книг и богослужебных обрядов. Научившись достаточно по-русски, он принялся за исправление разных неправильностей, замеченных им в богослужебных книгах. Здесь мы видим зародыш того громадного явления, взволновавшего русскую жизнь уже в XVII в., которое называется расколом.

 

Выучившись русскому языку, он начал подражать своему старому идеалу, Савонароле, и разразился обилием обличений всякого рода, касавшихся и духовенства, и нравов, и верований, и обычаев, и, наконец, злоупотреблений власти в Русской земле. Превратившись поневоле из грека в русского, Максим оставил по себе множество отдельных рассуждений и посланий, которые за небольшим исключением носят полемический и обличительный характер.

 

Максим вместо снисхождения к еретикам советует святителям предавать еретиков внешней (т. е. мирской) власти на казнь, чтобы соблюсти Русскую землю от «бешеных псов». Максим писал также против астрологии, которая стала понемногу заходить в Русь и совращать умы даже грамотеев, что на основании астрологических вычислений в Европе образовалось предсказание, что будет новый всемирный потоп. Это ожидание заходило и в тогдашнюю Русь. Максим опровергал его, как основанное на суеверной астрологии.

 

Он порицал веру в сновидения, а также в существование добрых и злых дней и часов, веру, истекавшую из астрологии, нападал на разные суеверные приметы. В особенности вооружался он против ворожбы, допускаемой по случаю судебного поединка (поля), причем осуждал сам этот обычай.

 

Максим изображает идеал доброго правителя, указывая на разные примеры Священного Писания, но вместе с тем порицает и пороки, свойственные государям: властолюбие, славолюбие, сребролюбие, и делает, между прочим, намек на тех, которые, узнавши, что кто-нибудь из подданных подсмеивается над ними или порицает их поступки, неистовствуют хуже всякого дикого зверя и хотят тем, которые их злословили, отметить. Порок этот, как известно, был за Василием.

 

Максим должен был раздражить против себя как великого князя, так и многих московских начальных людей, духовных и светских, той ролью обличителя, которую он взял на себя из подражания Савонароле.

 

В феврале 1525 г. Максим Грек был притянут к следственному делу политического характера. Его обвиняли в сношениях с опальными людьми: Иваном Беклемишевым-Берсенем и Федором Жареным. Первый был прежде любимцем великого князя и навлек на себя гнев его тем, что советовал ему не воевать, а жить в мире с соседями. Такое миролюбивое направление было совершенно в духе Максима, который и в своем послании государю советовал не внимать речам тех, которые будут подстрекать его на войну, а хранить мир со всеми. Видно, что Берсеня с Максимом соединяла одинаковость убеждений. Максимов келейник показал, что к Максиму ходили многие лица, толковали с ним об исправлении книг, но беседовали с ним при всех; а когда приходил Берсень, то Максим высылал всех вон и долго сидел с Берсенем один на один.

 

Максим на допросе выказал меньшую твердость, чем можно было ожидать по его писаниям; он сообщил о всем, что говорил с ним Берсень, как порицал влияние матери великого князя, Софьи, как скорбел о том, что великий князь отнял у него двор в городе, как упрекал великого князя за то, что ведет со всеми войну и держит землю в нестроении. Максим этими сообщениями повредил Берсеню: последний сначала запирался, потом во всем сознался. Берсеня и дьяка Жареного казнили, а Максима снова притянули к следствию по другим делам: его обвиняли в сношении с турецким послом. Его уличали в том, что он называл великого князя Василия гонителем и мучителем.

 

Кроме того, великий князь предал его суду духовного собора под председательством митрополита Даниила и на этом соборе присутствовал сам. Максима обвиняли в порче богослужебных книг и выводили из слов, отысканных в его переводе, еретические мнения. Максим не признал себя виновным, но был сослан в Иосифов Волоколамский монастырь. Его содержали умышленно дурно. «Меня морили дымом, морозом и голодом за грехи мои премногие, а не за какую-нибудь ересь», — писал он. Отправляя Максима в монастырь, собор обязал его никого не учить, никому не писать, ни от кого не принимать писем и велел отобрать привезенные им с собой греческие книги. Но Максим не думал каяться и признавать себя виновным, продолжал писать послания с прежним обличительным характером. Это вызвало против него новый соборный суд в 1531 г.

 

Несмотря на сознание своей правоты, Максим думал покорностью смягчить свою судьбу; он, по собственному выражению, «падал трижды ниц перед собором» и признавал себя виновным, но не более как в «неких малых описях». Самоунижение не помогло ему. Его отослали в оковах в новое заточение, в тверской Отрочь-монастырь. Несчастный узник находился там двадцать два года. Напрасно он присылал исповедание своей веры, доказывал, что он вовсе не еретик, уверял, что он не враг русской державы и десять раз в день молится за государя.

 

Сменялись правительства, сменялись митрополиты: Даниил, враждебно относившийся к Максиму на соборе, сам был сослан в Волоколамский монастырь, и Максим, забыв все его оскорбления, написал ему примирительное послание. Правили Москвою бояре во время малолетства царя Ивана IV — Максим умолял их отпустить его на Афон, но на него не обратили внимания. Возмужал царь Иван, митрополитом сделался Макарий; за Максима хлопотал константинопольский патриарх — Максим писал юному царю наставление и просился на Афон; о том же просил он и Макария, рассыпаясь в восхвалении его достоинств, — все было напрасно. Макарий послал ему «денежное благословение» и писал ему: «Узы твои целуем, но пособить тебе не можем».

 

Максим добился только того, что ему, через семнадцать лет, позволили причаститься св. Тайн и посещать церковь. Когда вошли в силу Сильвестр и Адашев (Алексей Федорович), Максим обращался к ним и, по-видимому, находился с ними в хороших отношениях, но не добился желаемого, хотя и пользовался уже лучшим положением в Отрочь-монастыре. Наконец в 1553 г. его перевели в Троицкую лавру. Говорят, что вместе с боярами ходатайствовал за него троицкий игумен Артемий, впоследствии сам испытавший горькую судьбу заточения. Максим оставался у Троицы до смерти, постигшей его в 1556 г. Не довелось ему увидеть Афона.

 

 

 

Верить, будто человеческая судьба зависит от звезд и будто они имеют влияние на образование таких или других свойств человека, противно религии, так как этим, с одной стороны, подрывается вера в промысел и всемогущество Божие, с другой — отнимается свободная воля у человека.

 

Возлюби, душа моя, худые одежды, худую пищу, благочестивое бдение, обуздай наглость языка своего, возлюби молчание, проводи бессонные ночи над боговдохновенными книгами… Огорчай плоть свою суровым житьем, гнушайся всего, что услаждает ее… Не забывай, душа, что ты привязана к лютому зверю, который лает на тебя; укрощай его душетлительное устремление постом и крайнею нищетою. Убегай вкусных напитков и сладких яств, мягкой постели, долговременного сна. Иноческое житие подобно полю пшеницы, требующему трудолюбия; трезвись и тружайся, если хочешь принести Господу твоему обильный плод, а не терние и не сорную траву.

 

Истинный пост, приятный Богу, состоит в воздержании от душетлительных страстей, а одно воздержание от пищи не только не приносит пользы, но еще более меня осуждает и уподобляет бесам… Не достойно ли слез, что некоторые обрекаются не есть мяса в понедельник ради большого спасения, а на винопитии сидят целый день и только ищут, где братчина или пирование, упиваются допьяна и бесчинствуют; лучше бы им отрекаться от всякого пития, потому что лишнее винопитие — причина всякому злу; от мясоедения ничего такого не бывает. Всякое создание Божие добро, и ничто не отвергается, принимаемое с благодарением.

 

Наши властители и судьи, отринувши праведное Божье повеление, не внимают свидетельству целого города против обидчика, а приказывают оружием рассудиться обидчику с обиженным, и, кто у них победит, тот и прав; решают оружием тяжбу: обе стороны выбирают хорошего драчуна-полевщика; обидчик находит еще чародея и ворожея, который бы мог пособить его половщику… О, беспримерное беззаконие и неправда! И у неверных мы не слыхали и не видали такого безумного обычая!

 

Нет ни одного, кто бы прилежно поучал и вразумлял бесчинных, утешал малодушных, заступался за бессильных, обличал противящихся слову благочестия, запрещал бесстыдным, обращал уклонявшихся от истины и честного образа христианской жизни.

 

Страсть иудейского сребролюбия и лихоимания до такой степени овладела судьями и начальниками, посылаемыми от благоверных царей по городам, что они приказывают слугам своим вымышлять разные вины на зажиточных людей, подбрасывают в домы их чужие вещи; или: притащат труп человека и бросят, на улице, а потом, как будто отмщая за убитого, начнут истязать не только одну улицу, но всю часть города по поводу этого убийства и собирают себе деньги таким неправедным и богомерзким способом. Слышан ли когда-нибудь у неверных язычников такой гнусный способ лихоимания? Разжигаемые неистовством ненасытного сребролюбия, они обижают, лихоимствуют: расхищают имущества вдовиц и сирот, вымышляют всякие обвинения на невинных, не боятся Бога, страшного мстителя обиженных, не срамятся людей, окрест их живущих, ляхов и немцев, которые хоть и латынники по ереси, но подручниками своими управляют с правосудием и человеколюбием.