Крепость нестяжания. Церковь Нила Сорского. Часть вторая
Восемь помыслов
Любой святоотеческий свод практической психологии — это некая теория наших мыслительных процессов с указанием тех моментов, когда мы начинаем думать или чувствовать категорически не то, что нам бы как христианам хотелось, — и, разумеется, советы, как с этим бороться. Без подобной теории совершенно невозможно избавиться от того, что обычно у людей в голове в течение всего дня, — беспорядочно чередующихся воспоминаний, страхов, эйфорий, обрывков мелодий, мысленных диалогов с кем попало ни о чем и тому подобного. А христианство предполагает, что нужно иметь внутри память Божию и молитву, а не ходить целый день с головой, забитой всем этим мусором (который к тому же имеет свойство вонять и разлагаться, то есть приводить к дальнейшим и более тяжелым грехам). Если не следить за своей внутренней жизнью — на языке христианской аскетики это называется «блюдением помыслов», а также «мысленным», или «умным» деланием, — то совершенно невозможно усвоить или хотя бы выслушать с минимальным вниманием церковное богослужение, да и вообще христианином быть нельзя. В современных условиях человек, так и не начавший следить за своим внутренним миром, быстро (года за два, реже три) перестает увлекаться церковным христианством, если только он не успел стать церковным чиновником или попом; если успел — то получается знакомый тип церковника, который ни во что не верит.
В голове у христианина должны быть мысли о работе и молитва; то, что допускается сверх этого, должно быть мыслями, ведущими к душевной пользе, своей и окружающих. На практике попытки следовать этому правилу пресекаются нашествием разных так называемых помыслов, и поэтому важно научиться эти помыслы отбивать — а иначе будет не христианская жизнь, а подделка. Чтобы эти помыслы отбивать, надо уметь их определять, а также понимать, отчего они возникают и как следуют друг за другом. Для этого в IV веке монахи (видимо, египетские) разработали прекрасную классификацию греховных помыслов, которых всего насчитывается восемь типов. Эта классификация имеет свои корни в раннехристианских и иудейских традициях, но она гораздо более совершенна технически. Интересно, что очень много внимания в своих сочинениях ей уделил Иоанн Кассиан, и эти его сочинения были переведены на греческий язык. Очень популярный в Византии и на Руси трактат О восьми помыслах, известный под авторством Нила Синайского, — на самом деле, сокращенное изложение этого греческого перевода из Иоанна Кассиана. Этот трактат был в числе образцов, на которые ориентировался Нил Сорский в своем «Уставе» (а сам Нил Синайский, святой V века, был, скорее всего, тем святым, чье имя Нил Сорский получил при постриге).
Восемь помыслов, о которых вслед за другими святыми отцами пишет Нил Сорский, — это помыслы чревообъядения, блуда, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия и гордости. Все эти восемь слов суть термины с четко определенным значением, и, вопреки обыденному словоупотреблению, ни один из них не является синонимом другого.
Чревообъядение. Значение пищи для духовной жизни легко понять и человеку современной культуры, особенно тому, кто привык «заедать» стресс. Предполагается, что пища должна ограничиваться по общему количеству, по времени еды и по составу. Есть нужно так, чтобы, с одной стороны, сохранялся нужный уровень трудоспособности, но, с другой стороны, чтобы всегда ощущался хотя бы легкий голод (это относится к новоначальным, т.к. далее от такого режима естественное чувство голода атрофируется). Состав пищи должен быть не очень калорийным и соответствовать уставам о пощении (в частности, для монахов — это полное исключение мяса в течение всего года). Искать пищи повкуснее категорически запрещается; впрочем, если есть не досыта и только простую пищу, то она и будет «повкуснее». Категорически запрещается также «кусочничать» — есть что бы то ни было не во время трапезы. (На всякий случай замечу: есть ряд соматических и психических заболеваний, которые требуют особого подхода к еде, а изложенные здесь общие правила не подходят и иногда даже могут быть смертельно опасны, — но таких не брали в скитяне.)
Если среди иосифлян и было много проходимцев, то можно не сомневаться, что не ими одушевлялось их церковное движение.
Блуд. В повседневной монашеской жизни эта страсть проявляется в помыслах, но не только очевидной природы, а и прикровенных, — например, когда о ком-либо привлекательном вспоминаешь с удовольствием как о благочестивом. Все подобные помыслы отражаются резким переключением ума на молитву — именем Иисусовым (молитвой Иисусовой) и псаломскими словами об избавлении от врагов. А также нужно вспоминать о собственном ангельском образе и стыдиться перед ангелами и перед людьми. Эти советы в какой-то степени подойдут и православным мирянам, но останутся совершенно непонятными для тех, кто смотрит на святоотеческое христианство со стороны, хотя бы и считая себя при том православным. В отношении к страсти блуда христианская аскетика отделена от современной культуры бездной. Не столько даже сама порабощенность блудом, сколько собственное соизволение на эту порабощенность не позволяет большинству современных людей хотя бы просто понять, зачем всем этим монахам понадобилось их монашество. Налицо два разных представления об антропологической норме при одинаковости представления об эмпирическом состоянии (современный психоанализ оказался очень близок в этом к святоотеческой аскетике). Сторонники одной из точек зрения справедливо могут считать сторонников противоположной «пришельцами среди нас».
Сребролюбие. Эта страсть подразумевает стремление не обязательно к деньгам, но и ко всему лишнему. Тема была, разумеется, очень актуальна для монашества времен Нила Сорского, в разгар споров о монастырских имениях. Понятно, что позиция Нила была последовательна и радикальна: не иметь ни имения, ни даже желания его стяжать, так как без этого не будет душевной чистоты. Причина сребролюбия — неверие, то есть неверие в промысел Божий о нас, и иллюзия, будто сами себя мы обеспечим лучше, чем нас обеспечит Бог.
Гнев. Гнев совершенно отравляет наши помыслы, и поэтому хотя бы из чувства самосохранения мы должны стремиться все забыть и простить нашим обидчикам. Хороший для этого способ, о котором напоминает Нил, — молиться за обидевших, желая им всяческого блага. Прощение и отсутствие гнева, тем не менее не мешает делать выводы, например, о деловых качествах тех или иных людей и надежности их в том или ином деле.
Печаль. Тут подразумевается не полезная печаль о грехах, без которой у нас не будет и исправления, а скорбь в разных тяжких для нас обстоятельствах, которая далее может переходить в свою крайнюю степень — отчаяние. Против этого средство — молиться, вспоминая о промысле Божием, который не оставит нигде и никогда, и понимать, что без терпения скорбей мы никогда не обучимся упованию на Бога, так как всегда на самом деле будем уповать на себя. Но любая ситуация, когда мы видим свое собственное бессилие в жизненно важном для нас деле, — крайне травматична. Она перестанет быть такой только тогда, когда мы заранее привыкнем к мысли о своем бессилии без Бога, но всесилии — с Богом (Богом моим прейду стену, как тут кстати подсказывает Псалмопевец). Преодоление печали и отчаяния — совершенно необходимый опыт, без которого не будет никакого возрастания в вере.
В теории иосифлянская позиция заключалась не в том, чтобы монахи лично жили богаче, а в том, чтобы богатыми и влиятельными были монастыри.
Уныние. Сейчас даже православные называют этим словом печаль, что, конечно, грубая ошибка. Точно перевести этот термин на обыденный русский нельзя, но очень грубо можно передать его как «скука», взятая во всем диапазоне от рассеянного внимания при утомлении своим делом до вызывающих ужас и отчаяние помыслов о своем вероятном будущем. Отцы-подвижники еще в IV веке определили все эти мысленные состояния как единый континуум (что далеко не очевидно), дав ему общее название «уныние». Борьба с этим помыслом — самая тяжелая для монаха в течение всей его жизни. Добавим, что это и главная проблема для любого человека, который пытается делать или просто думать что-то полезное в течение более чем пяти минут. Под воздействием уныния люди бросают монашество или, в наше время, даже свои скромные попытки церковной жизни в качестве мирян. Нил Сорский особенно предупреждает, что никогда нельзя верить помыслам, внушающим, будто твое нынешнее состояние — такое плохое, какого никогда не было ни у кого. На все рисуемые от уныния картины печального будущего надо отвечать молитвенным воспоминанием всегда действующего в твоей жизни промысла Божия. Добавим (пользуясь писаниями других отцов об унынии), что устрашающие картины нашего будущего часто приходят к нам после того, как до этого мы с удовольствием предавались — под действием все того же уныния — мечтам о прекрасном будущем. Поэтому мечтать все-таки вредно (это тоже страсть уныния). Можно только строить планы, и то в пределах рациональной надобности.
Тщеславие. Это удовольствие принимать восхищение от какой-то аудитории. Тщеславию обязательно нужны зрители, хотя бы воображаемые. Средства против тщеславия — не принимать похвал внутренне (внешне тоже не надо за похвалы благодарить, а лучше молчать; это, впрочем, не из Нила Сорского, а из других отцов). Нужно вспоминать собственные реальные грехи, которые могут быть неизвестны тем, кто хвалит. Для новоначальных монахов нередко создаются такие ситуации, которые бьют именно по их тщеславию, и это правильно, так как тщеславие — стремление «выглядеть» в чьих-то глазах — обычно загрязняет добродетели новоначальных. В силу специфики аудитории, Нил говорит о тщеславии кратко и больше в контексте того, как надо не принимать похвал. Очевидно, скитских монахов часто хвалили. Монашеское отвращение к человеческой похвале, даже внутри монашеской среды, проявлялось у Нила в полной мере, как мы увидим из его завещания: посмертное почитание его как святого ему было бы также противно.
Гордость. Гордость не является синонимом тщеславия, так как гордость не просто не требует, но и не терпит аудитории. Гордость радуется собственному значению в собственных глазах. Поводы для гордости могут быть самыми разными: от совсем нелепых, вроде умения красиво петь в церкви или знатного происхождения (которого, пишет Нил, скорее, подобало бы стыдиться, — это он явно про себя) до достижения добродетелей. Гордость, возникающая от внешних поводов, отсекается приблизительно теми же методами, что и тщеславие: в частности, стремлением в любой ситуации встать или сесть на последнее и наименее почетное место. Тут внешнее смирение постепенно будет воздействовать на внутреннее. Но гордость по внутренним поводам (из-за собственной исправной жизни) нельзя победить никакими внешними средствами, и это важнейшая борьба для монаха. Тут нужно понимать, что само по себе появление подобных помыслов еще не есть грех, пока мы их не приняли и не стали с ними соглашаться. Если мы при первом же появлении отбиваем такие помыслы молитвой, то мы в них и не виноваты. Если же этого не делать, то труд всей жизни будет навечно погублен.
Споры о Церкви
С 1490 года Нил Сорский и Паисий Ярославов, будучи неформальными, но общепризнанными лидерами заволжских старцев (так называли старцев монастырей в районе Белозерска и Вологды), оказываются вовлечены в обсуждение общецерковных и церковно-государственных проблем, которые при их жизни так и не разрешились: соответствующие дискуссии будут продолжаться весь XVI век, а последствия этих дискуссий отразятся и на всей последующей истории Российской церкви (поэтому они остаются актуальными до сих пор). При жизни Нила, однако, определятся два принципиально разных подхода — подход «нестяжательский», то есть церковной партии (не надо бояться этого слова) Нила и его учеников и единомышленников, и подход «иосифлянский», то есть церковной партии игумена Волоколамского монастыря Иосифа (†1515). Иосиф Волоцкий был учеником Пафнутия Боровского (†1477), а тот был «духовным внуком» Сергия Радонежского. Разрыв между иосифлянами и нестяжателями стал внутренней катастрофой русской исихастской традиции в ее четвертом поколении — поколении Нила Сорского и Иосифа Волоцкого.
С обеих сторон действовали люди верующие и убежденные. Если среди иосифлян и было много проходимцев, то можно не сомневаться, что не ими одушевлялось их церковное движение. Если бы в таком же фаворе у властей оказались нестяжатели, то и у них бы возникли аналогичные проблемы с чистотой кадров. Мы не сможем тут говорить об истории этих движений в целом, так как для этого понадобилось бы рассматривать весь русский XVI век, а скажем лишь о том, как эти движения друг с другом разошлись, и почему благочестивая лакировка истории бессильна замазать этот продольный разлом вдоль русской духовной жизни. Мы будем говорить лишь о том, в чем успели разойтись уже сами Нил и Иосиф, а не следующие поколения их учеников.
В обострении конфликта свою роль сыграла власть московских митрополитов, а вернее, фактическое ее отсутствие. Вялотекущий конфликт между Иваном III и митрополитом Геронтием (1473–1489) обернулся ослаблением и почти исчезновением центральной церковной власти. Избранный после его смерти по протекции придворных митрополит Зосима (1490–1494) и вовсе увел авторитет церковной власти далеко «в минус». Исследователи не склонны верить Иосифу Волоцкому, который был убежден в приверженности Зосимы ереси жидовствующих, но склонны верить, в большей или меньшей степени, другим свидетельствам современников, приписывавшим Зосиме пристрастие к винопитию, мужеложеству и почему-то даже скотоложеству. Можно себе представить, как на фоне такого «святителя Московского» смотрелся сосланный в Ферапонтово аскетичный митрополит Спиридон, которого предписывалось считать раскольником. Тут не только заволжцы, но и Новгородский архиепископ Геннадий позволял себе публично высказывать уважение к Спиридону. Низложение Зосимы за аморальное поведение в 1494 году отнюдь не выбросило его на обочину церковной истории: он жил в центральных монастырях, Симоновском в Москве и потом в Троице-Сергиевом, причем, еще в 1496 году служил там по чину действующего митрополита, то есть сохранял часть своего влияния в придворных кругах. Это не могло не сказываться и на авторитете следующего митрополита Симона (1495–1511), который не имел никакой самостоятельной роли в треугольнике нестяжатели — иосифляне — великий князь.
Общецерковные споры уже при жизни Нила затронули все три основных вопроса церковно-государственного устройства, по которым разошлись иосифляне и нестяжатели. Это, в хронологическом порядке: 1) дозволение Московской церкви самостоятельно менять общецерковные каноны, 2) монастырские имения, 3) допустимость казни покаявшихся еретиков.
Статус Московской церкви
С Московским собором 1503 года, в котором, по настоянию великого князя, Нил Сорский участвовал лично, связаны две важных истории — о вдовых священниках и о монастырском землевладении. (Согласно гиперкритическому мнению А.И. Плигузова, монастырское землевладение на том соборе не обсуждали, а сообщающие об этом поздние иосифлянские документы все наврали в целях переписывания истории; для нас это мало что меняет, так как, в любом случае, тема землевладения при жизни Нила обсуждалась, и его позиция была такая, какой она была, — и неважно, успел ли он заявить ее на соборе.) Теоретически на соборах все решения принимаются голосами епископов, но в 1503 году всё решали, разумеется, лишь три лидера: Нил, Иосиф и Иван III; епископам оставалась роль статистов.
Вопрос о вдовых священниках был хронической проблемой уже сто лет и оставался бы таковой хоть сто лет еще, но Иосиф перевел его в совершенно новую плоскость. По канонам, вдовый священник не имеет права на повторный брак, а если он все-таки в него вступает, то навсегда лишается священства. Если же он остается вдовцом, то нет никаких препятствий ему служить дальше. На Руси по причинам частых злоупотреблений таких священников действовал неписаный обычай запрещать вдовым священникам священнослужение, если только они не принимают монашество. В этом было сразу два нарушения церковного права: и презумпции невиновности, и запрета на какое бы то ни было принуждение к монашеству. Нестяжатели, разумеется, выступали против. Иосиф выступил не просто «за», но с предложением прямо на соборе изменить церковное право, узаконив русскую практику. В обоснование этого он представил собору собственное сочинение Собрание от священных правил (дошло в виде обширной цитаты в Деяниях Стоглавого собора 1551 года). Он приводит многочисленные случаи изменения разных норм церковного права и побуждает собор сделать то же. Подразумевается, что собор русских епископов теперь вправе редактировать правовые нормы Вселенской церкви. Это многое говорит об отношении Иосифа к тогдашней идеологии московского раскола и самоизоляции от завоеванных турками греков. Надо сказать, для великого князя это показалось слишком радикальным; новой канонической нормы не приняли, а служение вдовых священников запретили «просто так», без особых обоснований.
Нестяжатели не просто разойдутся с иосифлянами в отношении к московскому изоляционизму, но впоследствии пострадают, когда попытаются поставить вопрос о законности московской автокефалии в 1520-е годы, воспользовавшись прибытием на Русь поддержавшего их Максима Грека.
Отношение к монастырским имениям
Если этот вопрос действительно обсуждался на соборе 1503 года, то он был решен в пользу иосифлян. Впрочем, основная борьба тут была вся впереди, так как Ивану III предстояло умереть уже в 1505 году, а его сын Василий III будет долго поддерживать нестяжателей, пока не убедится, что для свободы его царского произвола удобнее иосифляне. В теории (хотя и не так часто на практике) иосифлянская позиция заключалась не в том, чтобы монахи лично жили богаче, а в том, чтобы богатыми и влиятельными были монастыри. Обе партии признавали друг за другом легитимность позиций с точки зрения церковного права. Но практически нестяжатели видели неизбежность вовлечения богатых монастырей в мирские дела. Это было далеко не теоретическим убеждением, так как у них перед глазами были примеры когда-то славных исихастских монастырей XIV–XV веков и в особенности родного Кириллова. Нельзя полагать, будто Иосиф сам этого не видел или будто он нарочно хотел зависимости от властей. Но он считал это неизбежными рисками. Он верил в такую Церковь, которая без светской мощи не будет иметь необходимого влияния. Нестяжатели это квалифицировали как неверие, приведшее к сребролюбию, пусть и не на личном, а на коллективном уровне.
Вопросы о московской автокефалии и о монастырских имениях с разных сторон, но одинаково прочно были связаны с идеей зависимости церкви от государства — а отнюдь не «симфонии» («согласия») между ними, как требовалось церковным правом для положения церкви в христианской империи.
Казни еретиков
На рубеже 1470–1480-х годов в Новгороде объявилась новая ересь так называемых жидовствующих. С одной стороны, это не был иудаизм, так как ее адепты, хотя и полностью отвергали Троицу, Христа, Богоматерь, крест и святые иконы, все же маскировались под православных христиан, и среди них были даже священнослужители. С другой стороны, это все-таки был какой-то иудаизм, хотя и не талмудический. Тут дело не только в том, что насадителем ереси в Новгороде называли некоего «жида Схарию» (Захарию), но и в том, что с кругами жидовствующих современные исследователи довольно уверенно связывают ряд появившихся тогда русских переводов с еврейского. Но переводились книги естественно-научного, логического, астрологического и гадательного содержания. Их трудно назвать специфически религиозными. Так как мы и вообще довольно мало знаем о неталмудических средневековых иудейских сектах, то вопрос о характере ереси жидовствующих остается одним из самых острых в современной науке. Как бы то ни было, это была ересь, причем, действовавшая тайными совращениями христиан и практиковавшая оскорбительное обращение со священными предметами (в частности, с иконами). Эти особенности новой ереси отделяли ее от иноверия и даже от обыкновенных ересей. Такой род ереси обычно соотносили с тем, что в разделе «О еретиках» Кодекса Юстиниана предписывается относительно манихеев, которых считали не просто еретиками, а врагами всего человеческого и уже не очень людьми. По букве закона их должны были казнить. Но правоприменительная практика в Византии всегда, а особенно с течением веков, была мягче, и обычно казнили только лидеров подобных манихеям движений, да и это были лишь единичные случаи и не в каждом столетии. Для Руси мягкое отношение к еретикам уже успело стать нормативным в начале XV века, когда митрополит-исихаст Фотий настоял на недопустимости смертной казни еретиков-стригольников. Поэтому первоначально о смертной казни для жидовствующих никто всерьез не задумывался. Да, отчаявшийся найти управу у недееспособного митрополита Геронтия Новгородский архиепископ Геннадий пытался докричаться хотя бы до великого князя, приводя ему пример испанской инквизиции, но тот же Геннадий просил у князя позвать на собор против еретиков заволжских старцев Паисия и Нила, то есть все-таки хотел справедливого разбирательства. Собор с их участием состоялся в Москве в 1490 году. Новгородских еретиков присудили к заточению, а потом уже в Новгороде Геннадий придумал для них обряд «гражданской казни»; однако все остались живы, и на соборе никто всерьез не настаивал, будто их надо казнить.
Тема казни жидовствующих всплыла вновь около 1502 года, и на этот раз всерьез. Формально на ней настаивали архиепископ Новгородский Геннадий и Иосиф Волоцкий, но за ними стоял великий князь. Теперь речь шла о еретиках, обосновавшихся в Москве и даже при дворе великого князя. К ним относили и Елену Волошанку, мать наследника Димитрия, венчанного в 1498 году соправителем Ивану III (эту типичную для Византии форму передачи царской власти на Руси тогда использовали впервые).
Все 1490-е годы Иван III прекрасно знал о деятельности жидовствующих в его ближайшем окружении, но не считал нужным что-либо делать до тех пор, пока в 1502 году не переменил окончательно свое решение о наследнике. Внука Димитрия вместе с его матерью Еленой он заточил под домашний арест, а право наследования передал своему сыну Василию, будущему Василию III. Параллельно произошла рокировка боярских кланов: окружение Василия вышло из опалы, а окружение Елены и Димитрия было репрессировано. Репрессии шли еще с 1499 года, когда насильным монашеским постригом заменили смертную казнь князю из династии Гедиминовичей Василию Патрикееву, в монашестве Вассиану — будущему ближайшему ученику Нила Сорского. Репрессии против окружения Димитрия были информационно прикрыты новой кампанией против еретиков. Московский собор 1504 года прошел без участия нестяжателей, и на основании его решений (то есть решений церковного органа, а не светской власти, что совсем уже ненормально) в декабре 1504 года были публично сожжены лидеры еретиков, а в январе 1505-го убита в заточении (бессудно) Елена Волошанка.
Историки могут только гадать о причинах столь крутой перемены политики Ивана III. Например, благочестивая Е.В. Романенко полагает, что у этого абсолютно прожженного циника незадолго до смерти пробудился страх Божий, и он решил не допустить до власти покровителей жидовствующих (хотя до этого их покровителем был он сам). По-научному циничный А.И. Алексеев, автор прекрасного исследования о сочинениях Иосифа Волоцкого, полагает, что обвинение в ереси понадобилось Ивану III, чтобы сделать недействительным уже совершенное венчание Димитрия на великокняжеский престол: действительно, других способов тут не было.
Но тут возникла проблема: жидовствующие стали каяться.
Согласно выводам, сделанным в текстологическом исследовании А.И. Алексеева, события можно реконструировать следующим образом. Около 1502 года Иосиф Волоцкий то ли получает заказ, то ли сам понимает, что настал момент, и создает обширный труд против еретиков. В XVII веке эта книга получит ныне широко известное название «Просветитель». В первоначальную редакцию книги входили первые 13 глав известного ныне текста, из которых последняя была посвящена обоснованию смертной казни для жидовствующих. Чтобы придать своему труду статус общецерковного документа, Иосиф поручает своему ученику Нилу Полеву доставить эту редакцию Нилу Сорскому на цензуру. В итоге Нил Сорский и Нил Полев создают согласованный документ, уже не от имени Иосифа, а как бы общецерковный; он сохранился в рукописи, переписанной частично Нилом Сорским и частично Нилом Полевым. В тексте были сделаны некоторые сокращения. В частности, была изъята как неактуальная глава о казни еретиков, к тому же содержавшая любимый Иосифом тезис, будто «одно и то же — предать смерти с помощью молитвы или убить виновных с помощью оружия». В глазах нестяжателей такое заявление представляло Иосифа несколько ненормальным. Написанное от имени всего Заволжья вскоре после кончины Нила коллективное «Послание кирилловских старцев» пройдется по этому тезису Иосифа очень едкой сатирой. Заволжские старцы предложили Иосифу не ограничиваться словами, а на деле последовать им же самим приведенным примерам. Для начала они особо рекомендовали опыт Льва, епископа Катанского, который связал волхва своей епитрахилью и вместе с ним взошел на костер, оставаясь там, пока тот не сгорел. На этот случай старцы обещали встретить Иосифа из костра, как трех отроков, вышедших невредимыми из вавилонской печи (о них рассказано в библейской книге Даниила). Неизвестный нам составитель «Послания кирилловских старцев» опирался на написанное в самом начале 1510-х годов послание Вассиана Патрикеева против Иосифа (впервые опубликованное в 1990 году и до того неизвестное ученым). Из коллективного послания кирилловских (то есть заволжских) старцев видно, что критическое и саркастическое отношение к Иосифу лично, а не только к иосифлянам, было общим мнением монашества круга Нила Сорского, а не каким-либо «уклонением» одного лишь Вассиана Патрикеева.
Но отношение Нила Сорского и нестяжателей к казням еретиков не надо и слишком осовременивать. В седьмом слове «Просветителя» Иосифа сохраняются (и они дошли написанные почерком Нила Сорского) слова: «Ведь если кто обесчестит образ царский, подлежит усекновению главы. Тем более тот, кто обесчестит Небесного Царя, или образы Его святых, или церковь — какой муки он достоин? По Божественным правилам в этой жизни он должен быть казнен через усекновение главы и предан вечному проклятию, по смерти же осужден в огонь вечный, с диаволом и с распявшими Христа иудеями, сказавшими: „Кровь Его на нас и на детях наших“ (Мф. 27, 25)». По контексту здесь речь не об иконоборцах византийского типа, а о тех, кто, как жидовствующие, рубил иконы топором и бросал в нечистые места. Относительно допустимости смертной казни для таких еретиков Нил Сорский не дискутировал. С этим будет согласен и Вассиан Патрикеев даже в пору своих последующих жарких споров с Иосифом (в Прении с Иосифом Волоцким он признает, что еретиков не кающихся и особенно сопротивляющихся силой цари и князья должны «казнити»).
Но тут возникла проблема: жидовствующие стали каяться. Иосиф настаивал, что их все равно надо казнить, не обращая внимания на ложное покаяние, но византийское право было не на его стороне. Нестяжатели, как того требовало церковное право, исходили из презумпции невиновности и требовали запретить смертную казнь. Иосиф пытался их подавить силою архиерейской власти, инспирировав (или, скорее, написав лично) послание митрополита Симона в защиту решений собора 1504 года. Там только один аргумент: даже и кающихся еретиков мы будем казнить, а монахам надо смиряться перед архиерейскими постановлениями.
Казни еретиков должны были продолжаться, но тут сменился великий князь. Василий III поначалу благоволил нестяжателям, а они стали очень резко критиковать Иосифа. Иосиф обижался, но князь запретил ему отвечать. Казни прекратились.
Очевидно, что в средневековом обществе смертная казнь применялась и неизбежно должна была применяться шире, чем в наше время, а преступления против веры попадали в область уголовного права. Тем не менее в Византии сформировалась традиция особого христианского отношения к преступлениям против веры, которая резко отличалась от отношения к преступлениям аналогичной тяжести в других сферах (например, к убийству). В какой-то степени тут признавалась ценность свободы воли преступника, и поэтому необратимого уголовного наказания в виде смертной казни старались не применять, а по отношению к кающимся вовсе не имели права его применять. Иосиф не чувствовал этой специфики и требовал тут такой же кары, как и за прочие преступления. В этом случае церковь как объект преступления сливалась с прочими государственными институтами.
В споре о смертной казни еретиков мы вновь, уже в третий раз, видим все то же фундаментальное расхождение между церковью нестяжателей и государственной церковью иосифлян.
Завещание Нила
Даже самые лучшие монашеские общины редко доживают хотя бы до четвертого поколения монахов, считая от отцов-основателей. Точнее, доживают-то часто, но редко без вырождения. Это закономерность скорее внутреннего человеческого устройства, нежели общественных отношений; она проявляется всегда и во всех странах. Ничего фатального в этом нет, и против этого предупреждает известная максима монашеской жизни «не живи в славном месте». Нило-Сорский скит не стал исключением. Его устав постепенно трансформировался. К тому же, не позднее XVII века он оказался местом ссылки провинившихся монахов из Кирилло-Белозерского монастыря. Один такой монах в XVII веке убил одного из скитских старцев и сжег его труп вместе с кельей. А другой такой монах, сосланный в скит за аморальное поведение, был при этом назначен туда настоятелем. В то же время, как нередко бывает в подобных монастырях, кто-то мог жить там и терпеть подобное общество в качестве особого монашеского подвига. Как бы то ни было, но уже в XVI веке Нило-Сорский скит перестал быть школой монашеской жизни, и было бы странно, если бы этого не случилось.
Настоящими наследниками святых монахов оказываются те, кто живет по их правилам, а не те, кто живет на месте их подвигов. Таких наследников у Нила Сорского было немало. К сожалению, мы плохо представляем себе соответствующую монашескую традицию в конце XVI и в XVII веках, хотя именно она сохраняла и переписывала писания нестяжателей. В 1620-е годы, после завершения Смутного времени, наследие нестяжателей вновь становится крайне востребованным: идет дискуссия о том, какой быть дальше Московской Руси. Но опять партия нестяжателей проиграла — на сей раз административному ресурсу отца и сына Романовых (патриарха Филарета и его сына царя Михаила). Перипетии этой идейной борьбы до сих пор, к сожалению, не становились предметом специального научного исследования.
Зверям тело Нила, конечно, не бросили, но и никому не отдали.
В XVIII веке, как мы уже упоминали, наследие Нила Сорского оживает у старцев Василия Поляномерульского и Паисия (Величковского), живших в Молдавском княжестве — центре монашеского возрождения, затронувшего весь славяноязычный церковный мир, в который тогда входили и Молдавия с Валахией (до XIX века там писали кириллицей, а богослужебным языком был преимущественно церковнославянский). С 1790-х годов вместе с учениками Паисия (Величковского) это возрождение распространяется в России, и вместе с ним распространяется в монашеской среде особое почитание Нила Сорского, которое сохранилось и до нашего времени.
Внутри московской церкви заволжское монашество вовлеклось в конфликт с иосифлянами еще при жизни Нила, а после его кончины этот конфликт, изначально имевший общецерковное и общегосударственное значение, только разгорался при деятельном участии великого князя Василия III. На острие борьбы со стороны нестяжателей оказался Вассиан Патрикеев.
Есть люди, которые искренне полагают, будто православно то, что в итоге было окончательно постановлено церковным начальством, а окончательной они считают позицию этого начальства своего времени, фактически присваивая начальству свойство папской непогрешимости. Такие люди пытаются представить дело так, будто Вассиан стал отщепенцем и изменил принципам Нила. Но Нил, если бы хотел, мог бы его остановить или хотя бы дистанцироваться от него еще в начале резкой полемики с Иосифом Волоцким: она ведь перешла в «горячую фазу» в 1505 году, то есть при жизни Нила. Напомним, что Вассиан вел эту полемику не от себя лично и был в ней солидарно поддержан «кирилловскими старцами», то есть всем духовно близким Нилу заволжским монашеством. Если бы Нил завещал иную позицию, то подобной солидарности не могло бы возникнуть. Наконец, Вассиан получил еще одно и независимое свидетельство от святого — поддержку Максима Грека, прибывшего в Москву в 1518 году и ставшего ближайшим сотрудником и старшим товарищем Вассиана, а не иосифлян. Говоря о деятельности Вассиана после смерти Нила, нельзя забывать, что это была общая деятельность Вассиана и Максима Грека. За нее оба они были осуждены церковными судами иосифлян (Максим Грек дважды, в 1525 и 1531 годах, а Вассиан Патрикеев единожды, в 1531-м), и оба оказались в казематах Иосифо-Волоцкого монастыря. Едва ли ошибается Г.М. Прохоров, говоря, что и Нил, если бы не умер вовремя, закончил бы свою жизнь там же. Но Нил умер «вовремя», а «…Вассиана, своего родственника, он [Василий III] повелел заточить, связав святого мужа, словно злодея, и отправил в Иосифов монастырь к презлым иосифлянам, с приказом его уморить, а те, недобрых дел потаковники, вскоре исполнили его злую волю», — как позже напишет духовное чадо нестяжателей князь Андрей Курбский. Даты смерти Вассиана мы не знаем — известно лишь то, что в марте 1532 года он еще был жив.
Нил завещал жить молитвой и внутренней жизнью, но он не завещал потворствовать или пусть даже не препятствовать злу. Он не относился терпимо к ереси, но он также не относился терпимо к искажению смысла монашеской жизни и самой веры в Церковь иосифлянами.
В послании Вассиану Патрикееву Нил Сорский говорит ему те слова, которые многих могут ободрить и сегодня. Они, пожалуй, и являются главным завещанием Нила Сорского. Относительно насильственного пострижения, которое Вассиан принял как добровольное, Нил пишет: «…тебя же, возлюбив, Бог изъял из мира сего, и поставил в чин службы Своей, по милости и по замыслу Своему». Сегодня, когда насильственное пострижение трудноисполнимо, это могут применить к себе (и, как мне достоверно известно, применяют на самом деле) те, кто попал в тюрьму. И дальше, не столько пророчески, сколько верно на все века: «И это знак любви Божией — если кому-то достаются скорби за делание правды… Ведь не иначе благодетельствует Бог любящим Его, как только посылая им испытания скорбями. Этим и отличаются возлюбленные Богом от прочих: они живут во скорбях, а любящие мир сей — веселятся в сладости и покое. Это и есть правый путь — претерпевать испытания скорбями за благочестие».
В распоряжении о своем погребении Нил подражал египетскому подвижнику V века Арсению: «Завещаю о себе… бросьте тело мое на пустом месте, да съедят его звери и птицы, поскольку согрешило оно против Бога много и недостойно погребения. Если же так не сделаете, то вы, выкопав ров на месте, где мы живем, со всяким бесчестием погребите меня. Бойтесь же слова, которое Арсений Великий завещал своим ученикам, говоря: „На Суде стану с вами, если кому-нибудь дадите тело мое“. Я стараюсь, сколько есть силы моей, чтобы не быть сподобленным чести и славы века сего никакой, как в жизни этой, так и по смерти…» Дальше шла просьба о молитвах и еще пара мелких распоряжений, из которых самое подробное — какие книги нужно вернуть в библиотеку Кирилло-Белозерского монастыря.
Зверям тело Нила, конечно, не бросили, но и никому не отдали. Его мощи так никогда и не вынимали из земли, и даже с точной локализацией его могилы нет никакой уверенности.
Тем не менее Нила почитали святым при жизни, и какие-то элементы культа потихоньку с неизбежностью развивались — уже и в XVI веке, а в XVII и вовсе. По одному из преданий, Иван Грозный захотел выстроить в скиту каменные здания, но во сне ему явился преподобный и сказал, чтобы он этого не делал, а лучше помог деньгами. С тех пор скит стал получать государственный пенсион.
В 1840-е годы ревнитель памяти Нила и большой энтузиаст монах Нил Прихудайлов решил перетолковать чудо с явлением Нила Ивану Грозному в том смысле, будто запрет строить каменные строения относился только к этому осквернившему себя кровью царю. На этом основании он нашел спонсоров и построил тот монастырь, остатки которого сейчас занимает психоневрологический интернат — наглядная иллюстрация того, что со святыми спорить бесполезно, и они все сделают по-своему, хотя и не всегда сразу.