О явлении Николая Рубцова России и миру
У юного Пушкина есть простые строки:
Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа…
Если мы соглашаемся с тем, что Пушкин – первый русский поэт и наше все, то эта его строфа есть классическое определение русского поэта. О «тайной свободе» написаны тома диссертаций, в результате чего она из «гимна простого» давно уже превратилась в крайне запутанную литературоведческую проблему, снабжающую гарантированным куском хлеба всех тех, кто ее еще более запутывает. Двум последующим строкам повезло больше, давайте обратимся к ним.
Как можно быть «эхом русского народа»? (А главным условием бытия «поэта-эха народного» Пушкин делает именно «неподкупность» его голоса.) Думается, что здесь под «неподкупностью» подразумевается именно та самая правда («Правда выше солнца» – народная поговорка) как определяющая нашего национального сознания. Эхо же есть ни что иное, как отраженная реальность. Но важнее для нашего понимания другое: в этих строках Пушкин говорит о поэте своего уровня, то есть о таком, который, целиком разделив судьбу своего народа («эхо»), сам становится его судьбой. Подлинность остальных поэтов определяется тем, насколько они приблизились к этому идеальному соотношению. Вот почему в русской поэзии сосуществует множество хороших и больших поэтов, но великими поэтами и национальными гениями являются единицы. Впрочем, все большие поэты в той или иной мере чувствуют эту свою сопричастность народной судьбе как определяющую: «Я тогда была с моим народом/ Там, где мой народ, к несчастью, был…» И в этом «быть с народом» – поэтическое кредо, как мы понимаем, не одной Ахматовой.
Остается только выяснить, что же было подлинной судьбой русского народа в ХХ веке? Революция, ГУЛАГ, Гражданская война, Великая Отечественная? Да! Но не по отдельности, а все вместе события эти явились вехами единой русской судьбы в ХХ веке – судьбы, которую можно определить одним общим словом: бездомность. Минувший век стал для нас веком утраченного дома. И только в логике утраченного дома становится понятно все остальное.
Русская бездомность началась с утраты главы дома: Царя. Не захотели кроткого и милостивого законного самодержца, получили беззаконных кровавых тиранов; устали от тысячелетней сословной иерархии, захотели равенства и свободы – треть населения оказалась в тюрьмах и лагерях, остальных – закрепостили коллективизацией. И так вплоть до потери «малого дома» – семьи и уклада, утрата которых сегодня, пожалуй, сказывается разрушительнее всего.
Впрочем, ХХ век – это еще и утрата миллионами русских людей «большого дома»: родины, почвы. Бездомными стали целые сословья. Вне родины и своего векового уклада оказались: дворянство, купечество, казачество, духовенство. Единственным сословием, как-то хранившим уклад и «малый дом», оставалось крестьянство. Но и его к 70-м годам минувшего столетья согнали с почвы, выдавили в города. И вот тогда России был явлен Рубцов. Поэт бездомной России, поэт бездомной судьбы.
Наряду с ним, безусловно, эхом русского народа в ХХ веке может и должен быть назван Есенин (великий Блок соединяет собою XIX и ХХ века русской культуры). Но за Есениным еще стояла стомиллионная крестьянская Русь, Рубцов же стал ее прощальной песней, ее судьбой.
Можно, конечно, обвинить меня в «предпочтениях», но нельзя обвинить во «вкусовщине» русский народ: в 2001 году в издательстве «Воскресение» был издан однотомник Рубцова «Звезда полей» с весьма примечательной библиографией. В ней указаны все книги поэта, изданные в разных местах нашей страны с середины 80-х и по момент выхода однотомника. Так вот – на тот момент суммарный тираж этих книг превысил миллион экземпляров!
Таким образом, Рубцов оказался самым, как мы видим, востребованным русским поэтом конца минувшего века. И это при том, что на ошвыдковленной «Культуре» (не говоря уже о центральных каналах) о Николае Рубцове не было сказано за последние десятилетия ни слова. Выходит, можно быть эхом русского народа и без назойливого посредничества телеагитаторов (а это уже само по себе очень неплохой показатель жизнеспособности культуры.)…
Есть что-то промыслительное в явлении Николая Рубцова России и миру; такие тиражи в самое «нелитературное» время свидетельствуют только об одном – это уже не литература, а воздух. Без которого нельзя жить. И неслучайно, что именно в тот цивилизационный зазор, возникший между падением советской империи и временем, когда Церковь начала собирать разхристанных чад своих, именно в те страшные годы, когда сами слова «Россия» и «русскость» предавались глумлению и осмеянию, в годы небывалого исторического отчаяния – миллионы благодарных губ, как молитву, шептали: «Россия, Русь, храни себя, храни!..»
+ + +
Разумеется, были в минувшем веке в России и другие «бездомные поэты» (кстати, автор «Мастера и Маргариты» своего героя-поэта, пытаясь определить главную черту эпохи, тоже называет Бездомным). Это и эмигранты первой волны (Георгий Иванов), и наши бродяги восьмидесятых (тот же Аркадий Кутилов). Но бездомность как судьбу выразил и, что не менее важно, прожил до конца именно Николай Рубцов. Начиная с детского дома и до смерти. Я не думаю, чтобы Рубцов при желании не мог избежать этого жребия: черкни он поэмку про Братскую ГЭС, или же, напротив, заклейми ввод советских войск в Чехословакию, и его непременно обласкали бы – не здесь, так на Западе. Можно было и здесь, и там (многие умудрялись). Но эхо не может отразить рев водопада похожим на пенье соловья. Если такое происходит, это уже не эхо, а имитация.
Странно, но у Рубцова, во всей его недолгой жизни и совсем небольшом, по сравнению с современниками, объеме написанного – не было компромиссов. Ни «идеологических», ни эстетических. «И неподкупный голос мой…»
Говоря о назначении поэта, Блок главным делом его жизни видел извлечение звуков из хаоса и приведение их к гармонии. Думаю, я не ошибусь, предположив, что здесь речь ведется тоже о правде (которую Блок называл «насущным») и ее особом, музыкальном («гармоничном» по Блоку) бытовании в мире. Тем не менее, слова о хаосе очень важны, чтобы понять откуда поэт извлекает свои звуки.
Даже страшно себе представить из каких глубин духа, из какой боли и отчаянья вынес Рубцов своё «Россия, Русь, храни себя, храни!..» А ведь на дворе были благополучные шестидесятые-семидесятые: космос, мирный атом, освоение полюса. Товарищи-то по цеху или славили стройки коммунизма или же показывали власти диссидентскую фигу в кармане.
Что же открылось Рубцову из глубины его метельной судьбы, если, как заклинанье, шептал он эти строки? Что провидел поэт, гонимый «безобразьем, идущим по следу»? Тем самым «безобразьем», которое сегодня вызывает яростные пузыри негодования со стороны ушлых моралистов от филологии с пудовыми крестами добропорядочности на брюхе!
Есть такие строки, до которых нельзя дописаться, до них можно только дожиться. Как сказал другой поэт: «И здесь кончается искусство/ И дышат почва и судьба…». За такие строки платят жизнью. В сущности, только они и представляют ценность.
Никто лучше самого поэта не знает об этом. Такова цена правды. Той самой, без которой не представимо народное бытие в целом и бытие «всех тревожных жителей земли» по отдельности. Потому что нет ничего страшнее нечувствия судьбы своего народа, нечувствия собственной судьбы, незнания ее, и, как следствие – тяжелой бессмысленности, бесцельности жизни, …её Богооставленности. Ведь уныние есть ни что иное, как незнание, нечувствие собственной судьбы.
Сколько же русских душ спас от уныния в эти страшные годы Рубцов? И не это ли – исполнение величайшей заповеди Христовой: нет большей любви, чем отдать душу свою за други своя? Ведь знал же Рубцов, до конца проживая бездомную судьбу своего народа, знал, какой ценой оплачены его строки.
«Не купить мне избу над оврагом,/ И цветы не выращивать мне…».
Также как знали и Есенин, и Пушкин…
СТИХИ НИКОЛАЯ РУБЦОВА
В ГЛУШИ
Когда душе моей
Сойдет успокоенье
С высоких, после гроз,
Немеркнущих небес,
Когда душе моей
Внушая поклоненье,
Идут стада дремать
Под ивовый навес,
Когда душе моей
Земная веет святость,
И полная река
Несет небесный свет, –
Мне грустно оттого,
Что знаю эту радость
Лишь только я один:
Друзей со мною нет…
ВЕТЕР ВСХЛИПЫВАЛ, СЛОВНО ДИТЯ
Ветер всхлипывал, словно дитя,
За углом потемневшего дома,
На широком дворе, шелестя,
По земле разлеталась солома…
Мы с тобой не играли в любовь,
Мы не знали такого искусства,
Просто мы у поленицы дров
Целовались от странного чувства.
Разве можно расстаться шутя,
Если так одиноко у дома,
Где лишь плачущий ветер-дитя
Да поленица дров и солома.
Если так потемнели холмы,
И скрипят, не смолкая, ворота,
И дыхание близкой зимы
Все слышней с ледяного болота…
ВОРОБЕЙ
Чуть живой. Не чирикает даже.
Замерзает совсем воробей.
Как заметит подводу с поклажей,
Из-под крыши бросается к ней!
И дрожит он над зернышком бедным,
И летит к чердаку своему.
А гляди, не становится вредным
Оттого, что так трудно ему…
ВОРОНА
Вот ворона сидит на заборе.
Все амбары давно на запоре.
Все обозы прошли, все подводы,
Наступила пора непогоды.
Суетится она на заборе.
Горе ей. Настоящее горе!
Ведь ни зернышка нет у вороны
И от холода нет обороны…
ВЫПАЛ СНЕГ, И ВСЁ ЗАБЫЛОСЬ
Выпал снег – и всё забылось,
Чем душа была полна!
Сердце проще вдруг забилось,
Словно выпил я вина.
Вдоль по улице по узкой
Чистый мчится ветерок,
Красотою древнерусской
Обновился городок.
Снег летит на храм Софии,
На детей, а их не счесть.
Снег летит по всей России,
Словно радостная весть.
Снег летит – гляди и слушай!
Так вот, просто и хитро,
Жизнь порой врачует душу…
Ну и ладно! И добро.
ДАЛЁКОЕ
В краю, где по дебрям, по рекам
Метелица свищет кругом,
Стоял, запорошенный снегом,
Бревенчатый низенький дом.
Я помню, как звезды светили,
Скрипел за окошком плетень,
И стаями волки бродили
Ночами вблизи деревень…
Как все это кончилось быстро!
Как странно ушло навсегда!
Как шумно – с надеждой и свистом –
Помчались мои поезда!
И все же, глаза закрывая,
Я вижу: над крышами хат,
В морозном тумане мерцая,
Таинственно звезды дрожат.
А вьюга по сумрачным рекам
По дебрям гуляет кругом,
И, весь запорошенный снегом,
Стоит у околицы дом…
ДЕРЕВЕНСКИЕ НОЧИ
Ветер под окошками, тихий, как мечтание,
А за огородами, в сумерках полей
Крики перепелок, ранних звезд мерцание,
Ржание стреноженных молодых коней.
К табуну с уздечкою выбегу из мрака я,
Самого горячего выберу коня,
И по травам скошенным, удилами звякая,
Конь в село соседнее понесет меня.
Пусть ромашки встречные от копыт сторонятся,
Вздрогнувшие ивы брызгают росой, –
Для меня, как музыкой, снова мир наполнится
Радостью свидания с девушкой простой!
Все люблю без памяти в деревенском стане я,
Будоражат сердце мне в сумерках полей
Крики перепелок, дальних звезд мерцание,
Ржание стреноженных молодых коней…
ДОБРЫЙ ФИЛЯ
Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог…
Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной,
Добрый Филя живет.
Филя любит скотину,
Ест любую еду,
Филя ходит в долину,
Филя дует в дуду!
Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть…
– Филя, что молчаливый?
– А о чем говорить?
ДОРОЖНАЯ ЭЛЕГИЯ
Дорога, дорога,
Разлука, разлука.
Знакома до срока
Дорожная мука.
И отчее племя,
И близкие души,
И лучшее время
Все дальше, все глуше
Лесная сорока
Одна мне подруга.
Дорога, дорога,
Разлука, разлука.
Устало в пыли
Я влачусь, как острожник,
Темнеет вдали,
Приуныл подорожник,
И страшно немного
Без света, без друга,
Дорога, дорога,
Разлука, разлука…
ЖУРАВЛИ
Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…
Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных птиц.
Широко на Руси машут птицам согласные руки.
И забытость полей, и утраты знобящих полей –
Это выразят все, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей…
Вот летят, вот летят… Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что – молчи! – так никто уж не выразит их…
ЗВЕЗДА ПОЛЕЙ
Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою.
Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.
Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…
ЗИМНЯЯ ПЕСНЯ
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.
Светятся, тихие, светятся, чудные,
Слышится шум полыньи…
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?
Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное – все забывается,
Светлые звезды горят!
Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
БЕРЁЗЫ
Я люблю, когда шумят березы,
Когда листья падают с берез.
Слушаю – и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез.
Все очнется в памяти невольно,
Отзовется в сердце и в крови.
Станет как-то радостно и больно,
Будто кто-то шепчет о любви.
Только чаще побеждает проза,
Словно дунет ветер хмурых дней.
Ведь шумит такая же береза
Над могилой матери моей.
На войне отца убила пуля,
А у нас в деревне у оград
С ветром и с дождем шумел, как улей,
Вот такой же желтый листопад…
Русь моя, люблю твои березы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез…
НЕ ПОДБЕРУ СЕЙЧАС ТАКОГО СЛОВА
Не подберу сейчас такого слова,
Чтоб стало ясно всё в один момент,
Но не забуду Кольку Белякова
И колькин музыкальный инструмент.
Сурова жизнь, сильны ее удары,
Но я люблю, когда взгрустнется вдруг
Подолгу слушать, музыку гитары,
Которой полон смысла каждый звук.
Когда-то я мечтал под старым дубом,
Что невеселым мыслям есть конец.
Что я не буду с девушками грубым,
И пьянствовать не стану, как отец.
Мечты, мечты, а в жизни все иначе.
Никак нельзя прожить без кабаков.
И если я спрошу, что это значит?
Мне даст ответ лишь Колька Беляков.
И пусть сейчас не подберу я слова,
Но я его найду в другой момент,
Чтоб рассказать про Кольку Белякова,
И колькин музыкальный иструмент.