Эта трагедия русской словесности произошла в 1918 году: в советской России была введена новая орфография, которой мы пользуемся до сих пор.
Большевики не были оригинальны. Они использовали старую идею (переделывать орфографию начали еще при Петре I), преследуя при этом и чисто политические цели: книги, журналы, газеты, изданные до октябрьского переворота, люди, обученные новой орфографии, могли читать только после определенной подготовки. Для большинства людей оказались чуждыми основа основ прежней жизни – Православие и огромный пласт дореволюционной литературы, истории, политики.
Длительные научные и общественные дискуссии по поводу возможной реформы русского языка совпали с периодом подъема революционной волны и волны террора в начале ХХ века. Большинство отечественных языковедов реформу правописания не только не поддержали, но решительно отвергали. Среди противников этой идеи был, например, известный русский языковед, автор знаменитых лекций по «Истории русского языка» академик Алексей Соболевский. А Лев Толстой по этому поводу писал: «По-моему, реформа эта нелепа… Да, да, нелепа… Это типичная выдумка ученых, которая, конечно, не может пройти в жизнь. Язык – это последствие жизни; он создался исторически, и малейшая черточка в нем имеет свое особое, осмысленное значение… Человек не может и не смеет переделывать того, что создает жизнь; это бессмысленно – пытаться исправлять природу, бессмысленно».
Хранителем чистоты русского языка выступал и император Николай II. Как свидетельствуют современники, государь весьма отрицательно реагировал даже на необоснованное употребление иностранных слов. «Русский язык так богат, – говорил он, – что позволяет во всех случаях заменять иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка».
Но в 1917 году Временное правительство одобрило новшества в орфографии, узаконенные в следующем году большевиками. После публикации в газете «Известия» декрет Совнаркома РСФСР «О введении новой орфографии» стал руководством к действию. Срочно перейти на декретное правописание обязаны были все типографии, издательства, учебные заведения.
На радость корректорам и нерадивым ученикам из русского алфавита изгнали, казалось бы, ненужные, мертвые буквы «ять», «фиту», «и десятеричное» (i) и «ижицу», а также потеснили «Ъ». Изменения коснулись написания прилагательных, причастий и местоимений.
Как отмечалось в декрете, все это делалось «… в целях облегчения широким массам усвоения русской грамоты и освобождения школы от непроизводительного труда при изучении правописания».
Довод о преимуществах облегчения и упрощения языка очень зыбок и неубедителен. На это очень остроумно откликнулся в статье «Заключительное слово о русском национальном правописании» выдающийся русский философ, правовед, публицист Иван Александрович Ильин: «Это наглядный пример того, когда «проще» и «легче» означает хуже, грубее, примитивнее, неразвитее, бессмысленнее или, попросту, – слепое варварство. Пустыня проще леса и города; не опустошить ли нам нашу страну? Мычать коровой гораздо легче, чем писать стихи Пушкина или произносить речи Цицерона; не огласить ли нам российские стогна коровьим мычанием? Для многих порок легче добродетели и сквернословие легче красноречия… Вообще проще не быть, чем быть; не заняться ли нам, русским, повальным самоубийством? Итак, кривописание не легче и не проще, а бессмысленнее».
Как пример «кривописания», введенного новой реформой, И.А. Ильин приводил выражения: «пока у нас еще есть, что есть» или «я люблю ее собаку». В старой орфографии было бы: «я люблю ея собаку», то есть собаку женщины, а не женщину-собаку, как следует понимать из «кривописания».
В этой же статье философ отмечал: «Была энергичная группа формалистов, толковавших правописание как нечто условное, относительное, беспочвенное, механическое, почти произвольное, не связанное ни со смыслом, ни с художественностью, ни даже с историей языка и народа». По словам И.А. Ильина, те, кто затевали реформу, отличались формальным, недуховным мышлением, но были чрезвычайно активны и напористы.
Упрощения дали мощный импульс к искажению и дальнейшему уродованию великого языка наших предков, языка просветителей славянских – святых равноапостольных братьев Кирилла и Мефодия, больно ударили по тонкому, органичному, создаваемому веками организму русской грамматики.
Как писал в своей статье «К вопросу о старой и новой орфографии» архиепископ Аверкий (Таушев), «грамоту дала нам наша св. Православная Церковь, и потому недопустимо, помимо Церкви, решать вопросы орфографии, произвольно признавая те или другие буквы нашего алфавита устаревшими и «ненужными». По словам архиепископа, только старая орфография и есть в собственном смысле «орфо-графия», или правописание, а та порча русского правописания, которая насильственно введена в употребление большевиками в России в декабре 1918 года, не может и не должна претендовать на то, чтобы именоваться правописанием, а есть только искажение правописания.
С введением новой орфографии превратились в бессмыслицу многие выражения, поговорки, пословицы, крылатые фразы. Даже большевистский лозунг «Миру мир» в своем написании стал выглядеть кричаще абсурдным. Однако это нисколько не смущало ревнителей новой культуры, ратовавших за то, чтобы вычеркнуть из истории и Пушкина, и прочих «отживших». Масса несуразностей возникла с написанием омонимов. Теперь такие слова, как «ели» (деревья) и «ели» (употребляли пищу), стали писаться одинаково. То же относится и к другим омонимам: осел, мел, лечу, еду, слез, есть…
Сопротивление реформе русского языка было и до, и после 1918 года, – и в большевистской России, где такое сопротивление приравнивалось к контрреволюции с соответствующими последствиями, и в русском зарубежье. Среди противников реформы в послепереворотные годы были Марина Цветаева, Иван Бунин, Иван Шмелев, Александр Блок, Михаил Пришвин, Иван Ильин, Вячеслав Иванов, Марк Алданов, Дмитрий Лихачев… Михаил Пришвин сделал горькую запись в своем дневнике: «Да, три легкие буквы отменили, а три твердые дали.
– Какие же твердые?
– Скверные буквы: Гэ, Пэ, У».
Почти все представители первой волны русской эмиграции сохранили верность прежнему правописанию. Иван Бунин высказывался по этому поводу так: «Невежда и хам ни с того ни с сего объявил заборную орфографию: опять покоряйся, пиши по ней! Я отвечаю: не могу, не хочу – уже хотя бы потому, что по ней написано за эти десять лет (революции) все самое низкое, подлое, злое, лживое, что только есть на земле».
Некоторые издательства русского зарубежья и по сей день пользуются исключительно старой орфографией.
Глумление над традициями русского языка продолжается и в наши дни. Особенно усердствуют в этом телевидение, некоторые периодические издания. Они словно соревнуются в хулиганском обращении с языком. Вседозволенность выражений, засилье иностранной терминологии, блатные словечки стали, увы, не просто делом обыденным, но даже привлекательным и престижным.
Россию захлестывает мат – наряду с хамством, бескультурьем, пьянством, наркоманией, разбоем… На отвратительном жаргоне воспитываются наши дети.
Но сейчас, похоже, начинается движение за возврат к традиционному русскому правописанию. Это нашло отражение в названиях православных издательств (например, издательство «ДАРЪ» в Москве), некоторых предприятий, изделий.
Даже не в православных изданиях все чаще можно встретить написание слова «мiр» (в значение планеты, вселенной) с десятеричной буквой «и» (i), как это было принято в старой русской орфографии.
Наконец, все громче раздаются голоса ревнителей русского языка, говорящих о катастрофическом положении нашего правописания, об убийственной деградации разговорной речи в России.
Знаковым стало появление обществ за возврат к традиционной русской орфографии. На сайте одного из них – «Движенiе за Возрожденiе Дореволюцiонного Правописанiя» – его создатель петербуржец Алексей Журавлев опубликовал своего рода воззвание с программой действия. Он ведет переписку с читателями.
Вот ответ одному из них: «Я всегда боролся за то, чтобы исконно русские слова не вытеснялись иностранными, тем более в том случае, когда необходимое русское слово существует. Согласен: надо провести тщательную «русификацию русского языка». Нечто подобное предлагалось и в других странах (например, в Германии век назад) против засилья слов французского происхождения. Теперь пришло время ограждать язык от наплыва английских слов. Если в русском языке нет подходящего слова или выражения, то на помощь придут другие славянские языки или церковно-славянский язык. Например: итальянское слово «фреска» можно заменить болгарским словом «стенопись».
Александр Журавлев считает, что к церковно-славянскому языку надо относиться с большой любовью. Его должны преподавать во всех школах. Стыдно не знать основ языка, который до сих пор используется Церковью и который подарил современному русскому языку столько прекрасных слов и выражений.
И можно только гордиться тем, что наши предки придумали не одну, а несколько азбук. Кириллица вытеснила глаголицу естественным путем, тогда как реформа правописания 1918 года была, по сути, навязана. Именно поэтому и возникло движение за возврат к старому правописанию.
…То, вокруг чего ломали копья наши деды и отцы, теперь волнует и их детей, и внуков. Язык, как и вся Россия, ждет своего возрождения.