РОЛЬ ГРАФА М.Н.МУРАВЬЁВА В РУССКО-ПОЛЬСКОМ СПОРЕ Часть 1

Личность и деятельность Виленского генерал-губернатора М. Н. Муравьева в последнее время вызывает все больший исследовательский интерес у отечественных и зарубежных историков. Ученые рассматривают различные аспекты жизни и деятельности этого выдающегося российского реформатора, который прославился своим решительным подавлением польского восстания и глубокими преобразованиями в Северо-Западном крае Российской империи в 1863-1865 гг.
Всего лишь два года Михаил Николаевич Муравьев управлял обширным Северо-Западным краем, но это короткое правление превратило регионального администратора обширной империи в политика национального масштаба, навсегда вошедшего в историю России, Литвы и Белоруссии. М.Н. Муравьева благословлял митрополит Московский Филарет (Дроздов), а поэт Ф. И. Тютчев посвятил ему замечательные стихи. Его как «истинно русского государственного деятеля» глубоко почитало местное православное духовенство и митрополит Литовский Иосиф Семашко, а император Александр II называл графа Муравьева «гениальным человеком». Виленский генерал-губернатор был объектом поклонения белорусских крестьян, которые видели в нем «заступника», подлинного освободителя от экономического гнета польских панов. Крестьяне с любовью называли его «батька Муравьев», строили церкви и часовни в честь небесного покровителя М.Н. Муравьева, архистратига Михаила.
Но он же являлся средоточием ненависти политических врагов Российской империи – польских националистов и русских революционеров. На него ополчились герценовский «Колокол», сановные либералы и «космополиты», но для российского общества, славянофилов и М.Н.Каткова виленский генерал-губернатор стал живым символом русского патриотизма и жертвенного служения Отечеству.
По степени почитания и ненависти из российских реформаторов второй половины XIX – начала XX вв. М.Н.Муравьева можно сравнить только с П.А.Столыпиным. Оба вызывали у своих политических врагов страх, злобу и смертельную ненависть. Достаточно вспомнить созданный националистами и либералами зловещий образ «Муравьева-вешателя» или оскорбительный кадетский ярлык – «столыпинский галстук», бомбы и пули террористов, направленные в строителя «Великой России». Оба были ревностными служителями закона, имперскими государственниками и защитниками интересов русского (белорусы и малороссы) населения Северо-Западного края. Оба удостоились величественных памятников, созданных на народные пожертвования. Памятник графу М.Н.Муравьеву был торжественно открыт в Вильно в 1898 г., премьер-министру П.А.Столыпину в Киеве в 1913 г. Нельзя не вспомнить и Музей графа М.Н.Муравьева, который начал свою работу в Вильно в 1901 г.
Схожа их посмертная судьба после падения Российской империи. События Первой мировой войны и российской революции уничтожили зримую память об этих выдающихся деятелях российской и белорусской истории. Личности и деяния великих реформаторов, регионального и всероссийского, одного, усмирившего локальный польский мятеж, другого – российскую революцию, подверглась шельмованию и жесткой идеологической критике в советской историографии, в учебниках для средней и высшей школы и в публицистике.
Только после краха советского государства впервые за много десятилетий появилась возможность научного исследования исторического наследия, оставленного нам этими выдающимися политическими деятелями Российской империи. В этот период начинает формироваться новая, стремящаяся к научной объективности российская историография о личности и политической деятельности П.А.Столыпина. Под влиянием книг А.И.Солженицына и политических обстоятельств последних лет, произошли значительные перемены в историческом сознании власти и общества. В результате, как и сто лет назад, на народные деньги вновь сооружены памятники великому сыну России в Саратове и Москве. Стопятидесятилетие со дня рождения П.А.Столыпина в 2012 году было торжественно отмечено на высшем официальном уровне.
Однако в современной Беларуси, на территории которой благотворные результаты реформаторской деятельности виленского генерал-губернатора проявились наиболее зримо, и официальные власти, и большая часть историков по-прежнему навязывают обществу негативную мифологию о “русификаторе” и “вешателе” Муравьеве.
В этой связи можно с уверенностью констатировать, что новая “национальная” историография, пришедшая на смену советской, так и не вышла за пределы примитивных идеологических интерпретаций событий, происходивших в Северо-Западном крае в 1863-1865 гг. Если говорить о содержаний этих интерпретаций, они, в зависимости от позиции авторов, основываются либо на постулатах бюрократического национализма, официально именуемого “идеологией белорусского государства”, либо на идеологии белорусского этнического национализма, которую исповедует радикальная, русофобски настроенная оппозиция, и сочувствующая ей часть исторического сообщества.
Например, для последних характерно особое идеологическое видение событий и процессов, которые рассматриваются с позиций изобретенного политического конфликта, существовавшего, якобы, между «самостоятельным белорусским этносом» и Российской империей. Для этого используется термин «русификация», историческое содержание которого интерпретируется в соответствии с современными националистическими воззрениями авторов. Для описания феномена «русификации» в «национальной» историографии, за небольшими исключениями, используются эмоционально насыщенные определения – насильственная, фронтальная, тотальная и т.д. Русификация осмысливается и подается читателю как принудительная ассимиляция белорусов, осуществляемая Россией с целью превращения их в великороссов.
В результате «угнетенный» белорусский народ, стал жертвой не только имперской колониальной эксплуатации, но и подвергся этническому насилию со стороны императорской России. Соучастником этого тяжкого этнокультурного преступления националисты назначают Православную церковь, которая, по их мнению, явилась послушным орудием «царизма» в деле денационализации белорусов.
Нельзя не заметить, что «национально свядомым» историкам трудно примириться с результатом собственного идеологического творчества. Их притягивает, и одновременно отталкивает ими же созданный образ «Беларуси» как несчастной жертвы имперского российского деспотизма. Неудивительно, что фантомные боли творцов и носителей идей белорусского этнического национализма стали врачеваться с помощью анестезирующей героической мифологии.
Так, польское восстание 1863 г. на территории Северо-Западного края теперь трактуется как выдающееся событие белорусской историю. При этом происходит обычная для «национально свядомой» историографии подмена понятий и этнокультурных маркировок. Оказывается, что в польском восстании, направленном на восстановление независимой Речи Посполитой в границах 1772 г., преследовались «белорусские национальные» цели. «Национальные» в данном контексте следует понимать как государственные, то есть цели создания белорусской государственности. Неудивительно, что некоторые, наиболее «свядомые» историки, пошли дальше и преподносят разрозненные выступления отрядов польско-католической шляхты, как «национально-освободительное» восстание белорусского народа против российских угнетателей.
Их небогатое воображение, распаляемое воинствующей русофобией, порождает фантастические образы героических белорусов, которые бросили смелый вооруженный вызов своему всесильному национальному угнетателю – Российской империи. Народным вождем антироссийской борьбы белорусов назначается поляк К. Калиновский, скромная политическая роль которого в качестве деятеля польского революционного подполья, раздувается до гротескных, буффонадных размеров.
И этому явлению есть вполне рациональное объяснение. Националистам, как историкам, так и оппозиционным политикам, нужен яркий, привлекательный образ «героя», который можно преподнести в качестве общенационального символа, способного объединить эту разношерстную публику на почве агрессивной русофобии и радикальных антироссийских настроений. Если в современной Украине эту роль успешно выполняет фигура националиста Степана Бандеры и его соратников, то в Беларуси торжественная презентация подобного персонажа в качестве общенационального «героя» неизбежно вызовет негативную реакцию, как общества, так и властей. Привлекать в качестве объединяющих символов нации «героев» – националистов, сотрудничавших с нацистами во время оккупации страны, – политически проигрышный вариант. Но политическая нужда в таких «героях», призванных исполнять историческую роль великих предтеч, этаких отцов-основателей современной нации, всегда есть и, зачастую, нужда острая. Коли нет своих, этнически безупречных «героев», в таковые верстаются «герои» иноэтничные.
Теперь понятно, почему идейно-символические и мобилизационные функции, которые у националистов украинских традиционно выполняет образ Степана Бандеры, белорусские националисты возложили на польского революционера Константина Калиновского. Да и наследие, оставленное последним, было, с их точки зрения, вполне подходящим – апология революционного террора, социальный и политический популизм, русофобия и симпатии к унии. Благо, и стараться в создании образа нужного им «героя» не было никакой надобности. Белорусская советская историография вкупе с местной творческой интеллигенцией давно справились с этой несложной задачей. О «пламенном революционере» Калиновском было написано в учебниках и популярных книжках, о нем снят фильм-агитка, созданы скульптуры и написаны картины, выдержанные в лучших традициях социалистического реализма. Одним словом, идейно-художественный миф о белорусском «революционном демократе» был уже сотворен, оставалось только его «национально» обновить и творчески использовать.
Героизация польско-католического восстания, откровенная фальсификация его политических целей, подмена этнической маркировки лидеров и участников, (польскую шляхту называют белорусской) не столь безобидны, как это может показаться неискушенному читателю.
В националистической интерпретации восстания и в образе Калиновского, воссозданном современными историками-националистами, ярко выразилась социальная и нравственная патология «свядомой» белорусской историографии. Современному белорусскому обществу навязывают заимствованную и совершенно чуждую ему польскую революционную мифологию о событиях 1863 года, (за нашу и вашу свободу!) которую, ничтоже сумняшеся, выдают за подлинно научную интерпретацию фактов белорусской истории. Однако, подобные приемы свидетельствуют лишь о творческой несостоятельности авторов исторических и пропагандистско-коммерческих опусов. Что же касается патологии, то она начинается там, где восхваляется насилие на том лишь основании, что оно «революционное» и «национально-освободительное». Патология в том, что террор, убийства невинных людей во имя революционных или национальных целей преподносятся обществу как благое дело, достойное восхищения. Патология – в циничном равнодушии к многочисленным жертвам польского революционного террора. Патология в том, что, террористы-революционеры, по закону заслужившие виселицу, превозносятся как национальные «герои».
В основе этих патологических явлений в «национально свядомой» историографии – бездумное и безнравственное преклонение перед революцией, будь она польская или «социалистическая». Впрочем, как не преклониться перед революцией или восстанием, если на них подспудно проецируются заветные чаяния националистов, всегда составлявших незначительное меньшинство белорусского народа. Захватить власть над большинством и навязать ему свою ущербную идеологию, в этом цели и революционеров, и националистов неизменно совпадают.
Неудивительно, что поражение польского восстания преподносится как трагедия белорусского народа. Но логика героико-националистического мифа берет свое. Согласно ей, белорусы не смирились с поражением и продолжили «национально-освободительную» борьбу «за волю и лучшую долю», но уже в русле общероссийского революционного движения. В конечном итоге, угнетенный, но не сломленный русификацией «самостоятельный белорусский этнос» в самоотверженном противостоянии с кровавым «царизмом» трансформировался в нацию и обрел государственность в форме Советской республики.
Разумеется, что при таком специфически «национальном» видении истории негативный образ М.Н.Муравьева, созданный в белорусской советской историографии, не мог кануть в лету вместе с социализмом, а только претерпел известную идеологическую трансформацию. Бывший классовый враг и реакционер Муравьев превратился во врага национального «возрождения» белорусского «этноса». Иными словами, обрел вторую политическую жизнь под пристрастным пером «свядомых» белорусских историков и коммерчески активных сочинителей.
Столь обширный пассаж, отличный по форме и стилю от необходимой в данном случае академичности, понадобился автору для того, чтобы обосновать свой методологический выбор, необходимый для изучения заявленной темы. Учитывая распространенную практику «национализации» белорусской истории и, в частности, отмеченные выше идеологические интерпретации событий 1863-1865 гг. в Северо-Западном крае, автор предлагает использовать инструментарий и концептуальные подходы, которые не позволяют заподозрить его в какой-либо идейной пристрастности. Речь идет о попытке применения теории и методов исследования, характерных для практики изучения проблем «внутренней колонизации».
Новый ракурс исследования, позволяющий выяснить сущность отношений, которые складывались в Северо-Западном крае между российским государством, польско-католическим меньшинством и православным крестьянским большинством, представляется научно продуктивным. Вопрос об идентичности Северо-Западного края, ставший предметом русско-польского спора, является многоаспектным, так как имеет в своей основе сложный комплекс политических, этнокультурных, конфессиональных и социально экономических отношений. В этой связи, изучение трансформаций, которые претерпели указанные отношения в результате реформ М.Н.Муравьева, получает необходимое теоретико-методологическое обоснование в опыте современных исследований «внутренней колонизации России». Установленный ракурс исследования позволит также выявить специфику тех принципиальных перемен, которые внес М.Н.Муравьев в практику управления Северо-Западным краем, осмыслить и оценить результаты его реформаторской деятельности.

Шесть губерний Северо-Западного края Российской империи — карта, напечатанная в издательстве газеты «краевцев» «Kurjer Litewski» и названа «Карта шести губерний Литвы и Белоруссии», между 1905—1910 года.2. Так кто же жил, и кто господствовал в Северо-Западном крае Российской империи?

Включение в состав Российской империи белорусско-литовских земель, находившихся на её западных окраинах, на протяжении XIX − начала XX вв. сопровождалось сложной борьбой за установление политических, конфессиональных и этнолингвистических границ. Результаты этой борьбы должны были определить принадлежность территории и населения этих земель либо к Речи Посполитой, либо к Российской империи.
Этот регион имел особое геополитическое значение для противоборствующих сторон – российского правительства и польского национального движения. После Царства Польского, Северо-Западный край был вторым по значимости центром польского сепаратизма в Российской империи. Территория региона находилась на стыке цивилизаций, культур, религий и этнических групп. В этом цивилизационном пограничье встречались «западные» культуры – польская и литовская – с культурами «восточными» – русской, белорусской и малороссийской. Здесь в сфере образования и коммуникаций сталкивались кириллица и латиница, что усиливало дифференциацию между культурами и конфессиями. Все эти факторы придавали Северо-Западному краю своеобразие и уникальность, осложняя решение вопроса об определении его идентичности.
Представления о польской идентичности Литвы и Белоруссии, бытовавшие в то время среди российской элиты, определялись не только исторической принадлежностью этого региона к Речи Посполитой. Местная элита – дворянство и католическое духовенство − состояла в основном из поляков и ополяченных белорусов и литовцев. Её численность не превышала 6 % населения западных губерний, но польское меньшинство занимало при этом доминирующие позиции в Северо-Западном крае Российской империи. Привилегированное дворянское сословие в Северо-Западном крае состояло из магнатов, крупных помещиков и многочисленной мелкой шляхты, “паўпаночкаў”, или иначе “падпанкаў”.
Находясь в абсолютном меньшинстве, дворяне – этнические поляки и ополяченная шляхта составляли, тем не менее, 85% помещиков Виленской, 95% Гродненской, 78% Ковенской и 94% Минской губернии.
Утратив в 1772−1795 гг. политическую власть над белорусскими и литовскими землями, магнаты, помещики и часть шляхты приобрели в Российской империи привилегированный статус дворянства, сохранив своё социально-экономическое, религиозное и культурное господство над белорусским и малороссийским (до 1861 г. крепостным) населением края.
Как отмечал известный российский славяновед А.Ф.Гильфердинг: «Источник польского вопроса находится в западных губерниях, в господстве там польского шляхетского меньшинства над русской народностью… Прямым следствием такого положения дел было то, что горсть “чужеземцев” и отчасти туземцев, перешедших в их лагерь, в течение большей половины текущего столетия с напряжённой энергией и успехом работала в русском крае во имя Польши и для Польши, работала во всех сферах его политической жизни: религиозной, учебной, административной, экономической и общественной. Польская среда пользовалась всеми преимуществами русского привилегированного сословия и в то же время враждебно относилась ко всему русскому».
Органами реализации сословных привилегий дворянства являлись, согласно закону, их губернские корпорации. Учитывая, что в губерниях Северо-Западного края большинство дворян являлись поляками, эти элитные корпорации, как органы сословного самоуправления, становились официальными представителями интересов польских этнических сообществ перед Российским государством. И хотя дворянские губернские корпорации не имели права заниматься политическими вопросами, в ноябре 1862 г. Минское дворянское собрание выразило желание представить Александру II адрес, в котором говорилось о необходимости присоединить Минскую губернию к Царству Польскому. Планировалось представить такие же адреса во всех губерниях края. Сословную и национальную солидарность продемонстрировало и дворянство Царства Польского, которое в сентябре 1862 г. заявило, что оно «до тех пор будет действовать против русского правительства, пока последнее не соединит с Царством Польским Литву, Белоруссию, Волынь, Подолию и Малороссию».
Таким образом, польское дворянство накануне восстания 1863 г. недвусмысленно заявляло правительству, что идентичность региона не русская, а польская, и это обстоятельство требует воссоединения его с этнической Польшей.
Дворянство Северо-Западного края испытывало крайнее недовольство действиями правительства и генерал-губернатора В.И.Назимова, причиной которого было освобождение крестьян от крепостной зависимости. По словам А.В.Белецкого: «Более чем когда-либо оно находило желательным присоединение западных губерний России к Царству Польскому и объединение этих двух частей империи одинаковыми законами и учреждениями. При этом и освобожденные крестьяне не могли ускользнуть из-под власти помещиков».
Виленский генерал-губернатор В.И.Назимов наложил запрет на инициативу местного польского дворянства. Но это не остановило начавшуюся борьбу польских дворян за «польское достояние», коим они считали земли Западного края. Выход из сложившейся ситуации, который предлагал Назимов, заключался в том, что в борьбе с польским дворянством правительству следует опереться на «народ», то есть, местное сельское население, русское по этническому происхождению. Для этого, по мнению генерал-губернатора, необходимо было предпринять решительные меры «к скорейшему разрешению крестьянского вопроса», и к организации в крае как можно большего числа народных школ.
С развитием народного просвещения Назимов связывал надежды на «нравственное возрождение» крестьянского населения, освобождение его из-под нравственного гнета «польского элемента». «Вследствие преимуществ и привилегий, которыми исключительно пользовались члены польской народности, – писал он в апреле 1863 г., – слово «поляк» сделалось синонимом помещика, дворянина, человека образованного, пользующегося доверием общества и кредитом правительства, человека светского и благовоспитанного; и на той же самой почве слово «русский», с одной стороны, стало синонимом холопства, рабства, неволи под властью Польши, нищеты, грубости, невежества, отчуждения, презрения, ничтожества относительно к Польше и ее духовенству».
Таким образом, социальный критерий принадлежности к высшему дворянскому сословию, выступал в качестве маркера престижной этничности, обладавшей экспансионистской энергией и статусным превосходством над всеми этническими сообществами Северо-Западного края. Неудивительно, что и многие представители высшей российской бюрократии воспринимали идентичность края в качестве польской, традиционно исходя из этнической маркировки его дворянской элиты.
Для представителей западнорусской интеллигенции вопрос о том, почему возникла эта аберрация политического зрения, решался без затруднений: «Единственной причиной, по которой Северо-Западный край считался краем польским, было то обстоятельство, что польское меньшинство в лице помещиков стояло впереди всего общества и заслоняло собой от невнимательного взора русское большинство. Образование, богатство, власть, влияние – все было в польских руках и придавало польский облик всему краю».
Мнение правящей элиты об исторически обоснованном праве Польши на земли Северо-Западного края было вызвано также практическим отсутствием трудов российских исследователей по истории Белоруссии и Литвы в период Нового времени. В первой половине XIX российская историография располагала лишь небольшим количеством работ по истории этого региона, которые относились, в основном, периоду Древней Руси.
В тоже время издавались работы польских историков, которые, по словам А.И.Миловидова, стремились «посредством архивных документов доказать, что Северо-Западный край издавна был польский, для чего даже документы, написанные на древнем западно-русском языке, передавались в польской транскрипции, так что они производили впечатление польских документов. … Надо прибавить к этому, – пишет далее Миловидов, – что все напоминавшее в этом крае о первоначальном русском корне, о расцвете православия, о первом насаждении русской культуры, – было или уничтожено, или намеренно обращено в жалкие развалины. Не удивительно, поэтому, что целые поколения воспитывались в убеждении, что этот край польский и должен принадлежать Польше.
Нельзя также удивляться, что даже русские ученые первой половины прошлого столетия имели чрезвычайно смутное представление об историческом положении и племенном составе Северо-Западного края. Считая Западно-Русский край чуждым России по племени и вере, легко было и притязания на него русских считать незаконными».
Следует отметить, что российская элита воспринимала Царство Польское как часть территории империи, вошедшую в ее состав в результате завоевания. Законность этого завоевания была признана в 1815 г. международным правом. Литва и Белоруссия, не принадлежавшие к этнической Польше, вошли в состав Российской империи посредством мирного присоединения, также получившего международное правовое признание. Как отмечает Б.Н.Миронов, Россия не воевала с латышами, литовцами, белорусами и украинцами, что способствовало их мирному вхождению в состав империи.
Против российского господства в Литве и Белоруссии в 1794 и 1830-1831 гг. восставала только польская шляхта, доказывая историческое и политической право Речи Посполитой владеть землями бывшего Великого княжества Литовского.
Этот важный социально-политический фактор, помноженный на практическое отсутствие исторических исследований и точных сведений об этническом и конфессиональном составе местного населения, способствовал формированию «государственнических и династических» представлений о том, что Западный край, это «часть Польши». В дореформенный период земли бывшего Великого княжества Литовского, вошедшие после разделов Речи Посполитой в состав Российской империи, официально именовались «западными губерниями» или «губерниями, от Польши возвращенными». Как замечанию А.А.Комзоловой, еще в 1819 году К.Ф. Герман, один из основоположников отечественной статистики без какого-либо анализа причислил все население бывшей Речи Посполитой к полякам. Вплоть до пореформенного времени этот тезис серьезно не оспаривался и не дискутировался.
Отсутствие компетентного мнения и неуверенность российской элиты в исторически легитимных правах России на владение Западным краем отмечал в 1862 г. виленский генерал-губернатор В.И.Назимов. В своем докладе министру внутренних дел П.А.Валуеву генерал-губернатор отмечал, что: «Для большинства русского общества вековой спор за обладание Западным краем и права каждой из тяжущихся сторон, к прискорбию, составляет до сих пор совершенно безвестный и темный вопрос, на который оно не обращало особого внимания, а если ныне и решается следить, то в сем последнем случае легко может быть увлечено сочувствием» (то есть, к Польше).
Следует сказать, что правительство, несмотря на свежую память о польских притязаниях на Литву и Белоруссию в восстании 1830-1831 гг., довольно долго не предпринимало необходимых мер по изучению этнического состава и конфессиональной принадлежности населения Западного края. Следовательно, практически отсутствовали не только знание истории русского (белорусы и малороссы) населения и его Православной церкви в Великом княжестве Литовском и Речи Посполитой, но и статистические данные об этнических группах, населявших Северо-Западный край и вероисповеданиях, к которым они принадлежали.
По сообщению П.Н.Батюшкова, «в конце 1850-х годов, ни в одном из центральных учреждений империи не имелось точных сведений по статистике и этнографии западных губерний России. Русская периодическая литература и периодическая печать того времени верили на слово источникам польского происхождения, иногда апокрифическим, часто измышленным и всегда тенденциозным. Извращая бытовые данные, и тем самым отрицая самобытность древних элементов Западной Руси, польская печать, а за ней и русская, в известной ее части, не признавали неоспоримых народных прав России на западные ее окраины. Это взгляд до того был распространен и усвоен у нас, что даже многие находившиеся на службе по разным ведомствам лица подчинялись бессознательно влиянию польских идей, действуя в районе возложенных на них обязанностей, во вред государственным интересам».
Понимание того, что в споре за принадлежность Северо-Западного края главным аргументом российской стороны является этноконфессиональный фактор, обусловленный исторически сложившимся соотношением между польско-католическим и русско-православным населением, начало формироваться накануне польского восстания. МВД в 1862 году поручило подполковнику А.Ф.Риттиху составить специальный «Атлас населения девяти губерний Западного края по вероисповеданиям и национальностям». Этот Атлас с объяснительным текстом на русском и французском языках, был издан в 1863 году в «самый разгар польского мятежа».
Данные, приведенные в Атласе, позволили выяснить, что почти всю Белоруссию и значительную часть Литвы населяли лица православного исповедания. Католическое население проживало в Ковенской губернии, в западной части Витебской, Витебской и Гродненской губерний. В этническом составе края также преобладало русское (белорусы, малороссы, черноруссы и великороссы) население. Абсолютный численный перевес русских над поляками, проживавшими отдельными группами по всему пространству края, был зафиксирован с помощью сухих цифр статистики.
На этом основании А.Ф.Риттих мог с полной уверенностью утверждать, что: «Атлас по вероисповеданиям служит лучшим опровержением лживых понятий, распространяемых недоброжелателями России о народном составе нашего Западного края, который, несмотря на отпечаток, оставленный на нем иноверным и иноплеменным владычеством, составляет в религиозном, племенном и историческом отношениях неотъемлемую, органическую часть Русского государства».
В том же 1863 г. российский этнограф Р.Ф.Эркерт издал на французском языке «Этнографический атлас областей, населенных сплошь или отчасти поляками». М.О.Коялович, выступая на общем собрании Российского географического общества, отметил научную и политическую значимость этого этнографического труда. «Я представляю себе при этом – отмечал историк – ту заграничную литературу и ту недавно тоже изданную там карту бывшего польского государства, по которой все пространство Западной России – все Польша и Польша… и думаю, что атлас г. Эркерта составляет самую жестокую и неотразимую критику всего этого. Теперь оказывается, и оказывается наглядно и популярно, что польская провинция от Немана и Буга до Двины и Днепра, даже за Двину и за Днепр – есть русская область, что целые миллионы поляков этой провинции сводятся на деле к миллиону с небольшим, что составляет десятую долю всего населения Западной России».

Процесс осмысления статистических данных, позволивших правительству и обществу впервые определить этнический и конфессиональный состав населения Западного края, отнюдь не исчерпывается несложной «арифметикой русификации», как это утверждает А.А.Комзолова. Обширные сведения, характеризующие сложную этноконфессиональную ситуацию в регионе, не могут быть сведены к такому упрощающему суть проблемы определению, как «арифметика». И уж тем более количественные показатели обеих Атласов не имеют прямого отношения к содержательно невнятному термину «русификация».
С точки зрения А.А.Комзоловой, собранные учеными сведения об этноконфессиональном составе населения Северо-Западного края были использованы правительством «прежде всего, в качестве орудия пропаганды, как одно из доказательств «исконно русской» принадлежности этого края».
Однако, если знать историю составления Атласа А.Ф.Риттихом, становится ясно, что дело заключалось не только в «пропаганде». Сбор данных о конфессиональной принадлежности населения Западного края, предпринятый в конце 50-х гг.XIX в., преследовал цель определения точного числа православных прихожан и состояния церковных строений. Из собранных сведений следовало, что за исключением Ковенской губернии и некоторых местностей Виленской и Гродненской, господствующая в населении вера – православие. Выходит, что эти данные были необходимы для принятия ответственных решений в области храмового строительства.
Издание Атласов способствовало появлению «Памятной книжки Виленского генерал-губернаторства», в которой содержались сведения о количестве жителей в губерниях Северо-Западного края «по вероисповеданиям». В ней также содержались данные о числе и состоянии церквей, монастырей и молитвенных зданий всех конфессий, существовавших в регионе. В результате, правительство и администрация Северо-Западного края располагала необходимой информацией для проведения конфессиональной политики в отношении и Православной, и Римско-католической церквей после подавления польского восстания
Вместе с тем, события 1863 года позволили использовать информацию этнографического характера для осуществления важных внешнеполитических акций. Министром внутренних дел П.А.Валуевым Атлас, составленный А.Ф.Риттихом, был представлен на «высочайшее воззрение Государя-императора». Затем, по словам П.Н.Батюшкова, он был передан государственному канцлеру, князю А.М.Горчакову «до опубликования еще им знаменитых нот по польскому вопросу». Таким образом, была создана фактическая основа для переосмысления сложившихся стереотипов о польской идентичности края, характерных, прежде всего, для самой политической элиты.
Нельзя не отметить то влияние, которое оказали данные Атласов на формирование русского национального самосознания, как в центре, так и самом Западном крае. В сущности, работы русских этнографов положили начало системному изучению истории края, его культур, религий, народных традиций и обычаев. Это касалось, прежде всего, русско-православной части населения, составлявшей подавляющее большинство жителей региона. Следовательно, мы являемся свидетелями того, как сугубо количественные показатели вероисповедного и этнического состава Западного края оказали влияние на качественные перемены в области политики, культуры, науки, идеологии и процессы формирования исторического самопознания.
Статистические данные, приведенные в Атласах, имели, вместе с тем, еще одно качественное измерение. Сведения об этноконфессиональной принадлежности населения литовско-белорусских губерний можно рассматривать как характеристики тех отношений, которые сложились между польско-католической элитой и русско-православным населением после присоединения этого региона к Российской империи. Эти отношения определяют существование такого регионального явления, как «внутренний» колониализм. Понимания феномена «внутренней колонизации» основывается на методологическом подходе, который предлагает А.Эткинд.
Различия между доминирующим польским меньшинством и крестьянским православным большинством носили сословный, конфессиональный, культурный и отчасти этнический характер. Определяющим моментом для такого вывода служит не отношение к средствам производства, конституирующее классы в индустриальном обществе, а отношение к знакам различий, конституирующим власть. Колониальная ситуация базируется на культурной дистанции между теми, кто обладает властью, и теми, кто подвергается эксплуатации. Нет культурной дистанции – нет колониальной эксплуатации. Эта дистанция маркируется разными средствами: расовыми, этническими, лингвистическими, религиозными, юридическими − одним словом, культурными.
Существование культурной дистанции между господствующей польско-католической элитой и эксплуатируемым русско-православным большинством позволяет охарактеризовать Северо-Западный край как регион, имевший признаки внутрироссийской польской колонии. Это был особый тип колониального господства, воссозданный самим российским государством, при котором польско-католическая элита, не обладая политической властью, получила легальную возможность экономически эксплуатировать русское (белорусы и малороссы) православное большинство и держать “господствующее” православие на западных окраинах империи в “униженном” положении. В качестве инструмента колониального господства польской помещичье-шляхетской элиты выступал институт крепостного права, существовавший в Российской империи до 1861 г.
Северо-Западный край относится к типу реликтовых внутренних колоний, прошедших долгую историческую эволюцию, прежде чем приобрести развитые формы к середине XIX в.
Начало колониальной эпохи следует отнести к моменту Кревской унии 1386 г. и Городельского привилея 1413 г. Специфика процесса становления колониальных отношений заключалась в том, что формирование необходимой для этого культурной дистанции началось с проникновения на территорию Великого княжества Литовского миссионерствующего духовенства Римско-католической церкви. По своему этническому характеру эта Церковь была польской. В Великом княжестве Литовском она получила статус Церкви господствующей, так как великий князь стал католическим государем. Православная церковь, как Церковь подавляющего большинства западнорусского населения, оказалась в положении веротерпимой. Образование Речи Посполитой усилило процесс проникновения польского католичества на территорию Великого княжества Литовского. Начавшийся процесс окатоличения западнорусской элиты с неизбежностью приводил её к усвоению высокой польской культуры, которая отделяла магнатов и шляхту от культуры западнорусской, которая оставалась достояниям низших социальных слоев населения.
Постепенный переход большей части православного населения в унию, придал формировавшейся на протяжении XVII – первой трети XIX в. культурной дистанции определенную специфику, усилив, в целом, социокультурные различия между ополяченной местной элитой и эксплуатируемым крепостным крестьянством. Вхождение западнорусских земель в состав Российской империи и упразднение Брестской унии на Полоцком соборе 1839 г. усложнило процессы этнокультурной и конфессиональной маркировки колониальной эксплуатации крепостного населения. С одной стороны, воссоединение полутора миллионов униатов с Русской православной церковью еще резче разделило польско-католическую, помещичье-шляхетскую элиту и крепостное, теперь уже православное, западнорусское крестьянство. С другой, появление новых институтов политического и конфессионального господства, а затем и польское восстание 1830-1831 гг. инициировали процессы административной, правовой и культурной интеграции Северо-Западного края в состав Российской империи. Реакцией на действия российского правительства стало усиление протестных настроений среди местной колониальной элиты.
Сложилась ситуация, когда, по словам А.Эткинда, произошло совпадение амплуа угнетателя и притесняемого. Многослойный характер противоречий и совпадений являлся отличительной особенностью этой внутрироссийской польской колонии. Например, часть доминировавшей в крае польско-католической элиты не примирилась с утратой государственной независимости и воспринимала российскую монархию как политического врага, а своё положение оценивала в категориях национального и религиозного угнетения.
Это представление и послужило мотивом для участия ее радикально настроенных представителей в восстании 1863 г., направленном на восстановление политической независимости Речи Посполитой в границах 1772 г.
Общей целью руководителей и участников восстания было отторжение Литвы, Белоруссии и губерний Юго-Западного края от Российской империи и утверждения на этой территории власти возрожденного польского государства.
«Отвоевать Западную Русь – вот что составляло с самого начала главную, существенную задачу всего польского движения. Точка опоры была Варшава, но цель. – Вильна и Киев».
По сути, речь шла о реализации польского имперского проекта, призванного восстановить колониальное господство метрополии – Царства Польского над своими «домашними» колониями – Северо-Западным и Юго-Западным краем.

Определяющим фактором, который влиял на формирование культурной дистанции, определявшей в свою очередь, содержание и специфику колониального господства польской элиты, являлось католичество латинского обряда. Конфессиональная маркировка существовавших в крае колониальных отношений, нашедшая свое символическое выражение в многочисленных костелах, часовнях и крестах на перекрестках дорог, была неразрывно связана с представлениями о польской идентичности края.
Православие, численно преобладавшее в Гродненской, Витебской, Минской и Могилевской губерниях, по ряду причин не могло достойно соперничать с католичеством ни в социальном, ни в религиозно-символическом смысле. В отношениях с Римско-католической церковью православие оказалось в положении «обороняющейся стороны». Исторически возникшая ещё во времена унии, проблема латино-польской экспансии была весьма болезненной для православного духовенства. Ксендзы, ощущая мощную экономическую поддержку доминировавших в крае польских помещиков, развернули активное костельное строительство, продолжавшееся до начала 1860-х гг. Только с 1854 по 1863 г. в Северо-Западном крае было построено 399 новых костелов даже там, «где кроме ксендза и пана не было католического населения».
Исходя из мотивов религиозно-охранительного характера, православная иерархия и духовенство в нарастающей силе и влиянии польского католицизма усматривали серьезную угрозу для интересов «господствующей Церкви» и «русской народности» края, состоявшей из белорусов и малороссов.
Ревностным защитником интересов православия и «русской народности» в Северо-Западном крае выступал в этот период митрополит Литовский Иосиф Семашко. Его настойчивость в противодействии католической экспансии среди православного населения не встретила понимания у генерал-губернатора В.И.Назимова, который старался избегать всякого повода «раздражать» римско-католическое духовенство.
Следует напомнить, что православное духовенство хранило память об исторических обидах, которые нанесли им католики – латиняне и униаты во времена существования Речи Посполитой. В этот период местное православие лишилось многих храмов, монастырей, пережило дискриминацию, унижения и гонения, которым подвергались духовенство и миряне со стороны униатов и воинствующего польского католичества.
«Трудно изобразить – писал архиепископ Филарет (Гумилевский) – о положении православия в Польше уже в первой половине XVIII столетия, все жестокости, какие позволяли себе делать против православия. Не оставалось позорного имени, которым не клеймили бы публично православных. Теперь веру их называли уже не только «холопской верой», но верой арианской, собачьей». Украйна и Белоруссия назывались partes infidelium – странами неверных»; туда оправлялись толпы базилиан и доминиканцев, в виде миссионеров, а им на помощь спешил меч и инквизиция. Православных священников привязывали к столбам, били плетьми, сажали в тюрьмы, морили голодом, травили собаками, рубили им саблями пальцы, ломали руки и ноги; кто и затем оставался еще в живых, но не хотел унии, тех выгоняли из домов, и приюта изгнанным и семействам их не смело давать сострадание. … На монастыри днем делали нападения, грабили или жгли их, монахов терзали чем могли, часто убивая до смерти. … Деревенских обывателей и мещан мучили бесчеловечными пытками, чтобы сделать униатами или римлянами. … Жиды арендаторы несказанно мучили народ, грабили утварь церковную, священников предавали суду и казни. Сами архипастыри Могилева чего не вытерпели?».
Старые обиды подогревались новыми, которые появились уже в период пребывания края в составе Российской империи. Римско-католическая церковь, будучи в правовом отношении только «терпимой», наряду с крестьянством, включала в свой состав практически всю социально-экономическую и культурную элиту – польских помещиков, шляхту, чиновничество и интеллигенцию. Парадоксальность межконфессиональных отношений в Северо-Западном крае заключалась в том, что поляки-помещики, принадлежавшие к «терпимой» Римско-католической церкви, владели (до 1861 г.) крепостными крестьянами белорусами и малороссами, которые принадлежали к Православной церкви, имевшей правовой статус «первенствующей и господствующей» в империи. В сложившейся системе крепостнических отношений материальное положение православных священников и состояние православных храмов зависели от расположения местной колониальной элиты – польских помещиков и шляхты, что не могло не сказываться на социальной самооценке духовенства.
Высокомерное и пренебрежительное отношение к православию со стороны ксендзов и их дворянской паствы было продиктовано не только их сословным, материальным и культурным превосходством, но и экклезиологией Римско-католической церкви. С точки зрения католического вероучения, православные воспринимались как «схизматики», то есть раскольники, отпавшие от единой истинной и спасительной Римско-католической церкви . Таким образом, особый комплекс колониального «шляхетско-панского» превосходства над туземным православным населением и его верой получал высшую религиозную санкцию.
Поэтому местные католики, составляя религиозное меньшинство среди христианского населения края, уверенно позиционировали себя не только в качестве представителей cоциально престижной, «польской» или «панской веры», но и веры единоспасительной. Достаточно напомнить, что по символическому учению католичества единственно истинная, руководимая Духом Святым, и непогрешимая Церковь, вне которой нет благодатного освящения, и никто не может достигнуть вечного спасения, и вне которой нет и быть не может истинного исповедания веры Христовой, есть Ecclesia Romana. В Римском катихизисе утверждалось, что «все другие общества, которые несправедливо присвояют себе имя церкви, – поелику они руководятся духом диавола, – необходимо пребывают в самых погибельных заблуждениях веры и нравственности».
В Северо-Западном крае исключительная экклезиология институализированного католичества тесно переплеталась с иррационализмом народной веры и польским этническим характером Церкви. На практике это приводило к таким явлениям как фанатизм и религиозная нетерпимость в отношении к иноверцам и, прежде всего, к православным.
В общественно-религиозной иерархии региона местные православные наоборот, обладали низким социокультурным статусом, несмотря на то, что численно доминировали, и в правовом отношении «господствовали». Православие было Церковью крестьян, принадлежавших к «русской народности». Таков был исторически сложившийся социальный и этнический состав его паствы, как традиционно православной, так и воссоединенной из упраздненной в 1839 г. Греко-католической церкви.
Поэтому православие в Северо-Западном крае, несмотря на то, что к нему принадлежали представители высшей российской администрации, воспринималось католическим духовенством и населением как «хлопская», «мужицкая» или «русская» вера.
Бытовавшие в народе представления об идентичности связывали воедино конфессиональную принадлежность и этническое происхождение. Определяющую роль в процессе бытовой идентификации играл конфессиональный фактор. Поэтому для обыденного сознания была характерна идентификация: «православный, значит русский», что служило еще одним свидетельством того низкого статуса, в котором находилась православная «русская народность» Северо-Западного края.
В похожем положении находилось и православное сельское духовенство. Православные священники, экономически зависимые от польских помещиков, в социальной иерархии местного общества стояли гораздо ниже ксендзов, принадлежавших к польской колониальной элите. Как отмечал митрополит Евлогий, русских представляли, по местному выражению, «хлоп да поп».
Фактором, усиливавшим идентификационный приоритет местного католичества перед православием, являлись его эстетико-культурные и символические преимущества. Торжество колониальной эстетики польского католичества наиболее зримо проявлялось в храмовом строительстве и католическом культе. Римско-католическая церковь располагала богато украшенными каменными костелами, эффективно воздействуя на души своей паствы умелой проповедью, органной музыкой и пышными религиозными процессиями. На этом великолепном фоне сельские православные церкви, деревянные и убогие, с эстетически скромным богослужением являли собой резкий контраст с католическими костелами.
Состояние православных церквей в дореформенный период ярко характеризуют сведения, доставленные из Западного края в Синод и МВД. Оказалось, что: «свыше 3000 церквей из находящихся в помещичьих имениях, принадлежащих большей частью полякам, были в столь неудовлетворительном состоянии, что многие из них грозили разрушением и были потому запечатаны, а остальные по своему безобразию, убожеству и ветхости, требовали безотлагательной помощи».
В силу указанных обстоятельств, «господствующая» в правовом отношении и доминировавшая численно Православная церковь, и русское (белорусы и малороссы) крестьянство, составлявшее абсолютное большинство населения края (за исключением Ковенской губернии, населенной литовцами) в этноконфессиональных и социокультурных механизмах формирования идентичности края играли второстепенную роль.
Нельзя не отметить и другие факторы, влиявшие на функционирование конфессиональных механизмов идентификации края. Если Российское государство признавало легальный статус «терпимой» Римско-католической церкви, то для православного духовенства присутствие католичества на территории Белоруссии не являлось конфессионально легитимным.
Духовенство видело в католицизме лишь «латинскую схизму», которая приобрела свою местную белорусскую паству в результате массового «совращения» православных во времена Речи Посполитой и переходов униатов в латинство в XVIII – начале XIX вв.
Католичество, утвердившееся в крае, воспринималось духовенством и как этнически чуждая сила, пришедшая из Польши с целью полонизации русского (белорусы и малороссы) униатского и католического населения.
Основанием для утверждения о полонизаторских целях регионального католичества служила богослужебная практика костела и польское самосознание его клира. В католических парафиях Северо-Западного края из этнических белорусов и малороссов состояла, в основном, паства из низших сословий, в основном это были крестьяне. В тоже время дополнительное богослужение в костелах проводилось на польском языке, который все прихожане, не только элита – помещики и шляхта, но и «низы» – крестьяне и мещане, должны были знать. В результате, духовенство Римско-католической церкви становилось субъектом полонизации русского католического населения, а региональный костел становился источником формирования представлений о польской идентичности края и его католического населения . Под влиянием костела в среде белорусской и малорусской паствы постепенно сформировалось представление: «католик, значит поляк».
Став религиозным символом колониального господства польской элиты, католический костел выступал одновременно и в амплуа угнетенной стороны. Очередное совпадение, характерное для колониальной ситуации в Северо-Западном крае, стало результатом политико-правовых перемен, произошедших на этой территории после присоединения ее к России. В бывшей Речи Посполитой Римско-католическая церковь обладала статусом господствующей, а Православная церковь, как Церковь «схизматическая», была едва терпимой, претерпевала гонения и унижения.
С присоединением земель Великого княжества Литовского к Российской империи правовое положение обеих Церквей кардинальным образом изменилось. Теперь Православная церковь получила статус «господствующей», в то время как Римско-католическая церковь была поставлена в положение «терпимой».
Польская католическая иерархия не могла примириться со своим новым правовым статусом «терпимого» исповедания, отведенного ей российским законодательством. Об этом свидетельствуют ее заявление, направленное правительству в 1861 г., об «угнетении совести», которые претерпевают католики Польши.
Революционные манифестации, происходившие в Варшаве в феврале 1861 г., придали декларируемому фактору религиозного «угнетения» характер реального политического протеста. Во время беспорядков агрессивное поведение демонстрантов вынудило войска стрелять в толпу. В результате, пять участников демонстрации было убито. Кроме того, кто-то пустил слух, что во время столкновения войск с толпой казаки изломали крест, который несли в процессии. В действительности, как отмечал А.В.Белецкий, такого факта не было; но эти крики: «у нас ломают кресты, над святыней ругаются», произвели громадное впечатление на толпу: она освирепела, и в войска полетели камни. О поломанном кресте вскоре заговорили во всем Царстве Польском; о нем стали слагать легенды. Поломанный крест сделался мистической эмблемой Польши.
Это был сильный пропагандистский прием, позволивший придать начавшейся национальной борьбе за независимость статус священный войны. Для части фанатически настроенного католического духовенства и мирян мотив защиты поруганной католической веры стал мощным стимулом для участия в борьбе против власти «схизматиков» и «москалей». Среди католического населения стали распространяться подпольные агитки «о неистовствах москалей в Варшаве, краеугольным камнем были подробности о сломанном кресте, той знаменитой ксендзовской стратагеме, ложь которой изобразилась гравюрой и сотней тысяч экземпляров увековечила всю мерзость изобретательной уловки».
По воспоминаниям А.Н.Мосолова: «После первых варшавских беспорядков по всей Жмуди разнесся слух, что Москва хочет уничтожить веру католическую, что в Варшаве русские сломали крест на кафедральном костеле. Во всей Жмуди поднялись вопли и стоны. … На костелах появились огромные плакаты, изображавшие распятие, переломленное пополам; вокруг огромными буквами описывались зверские действия москалей в Варшаве с католиками и с их святыней».
Религиозный фанатизм, разжигаемый с помощью приемов лживой пропаганды, и радикальный национализм стали идейно-психологическими основой для пропаганды вооруженного восстания, сторонниками которого были так называемые «красные». Привнесение в политическую борьбу религиозной мотивации, служило мощным мобилизующим фактором не только для разжигания антиправительственных выступлений, но и способствовало их ожесточению, которое проявлялось затем в формах революционного террора.
В Северо-Западном крае процесс вовлечения католического духовенства в борьбу за восстановление польской государственности в границах 1772 г. имел качестве своей начальной стадии ряд политических акций, совершенных в костелах Вильно в знак солидарности с событиями в Царстве Польском. Однако виленский генерал-губернатор В.И.Назимов, не смотря на участие ксендзов в антиправительственных манифестациях, предпринял попытку учесть «интересы и потребности римско-католического духовенства».
В.И.Назимов, зная о силе духовной власти католического клира над своей паствой, вполне резонно полагал, что в интересах государства не «озлоблять» ксендзов, иначе они могут «возбудить народ против правительства». По его мнению, одной из причин антиправительственных выступлений в костелах Вильно являлись ограничительные законы о веротерпимости, оскорбительные для римско-католического духовенства. В частности, речь шла о действовавшем запрете на строительство католических церквей без разрешения православной иерархии, что указывало на «прямое подчинение одного вероисповедания другому».
По ходатайству В.И.Назимова 2 января 1862 г. был принят закон, разрешавший католикам строить новые костелы без санкции православных архиереев. Однако уступки, сделанные генерал-губернатором, не принесли ожидаемых результатов. Часть радикально настроенного католического духовенства не желала примириться с частичными уступками со стороны правительства. Эти духовные лица уже не довольствовалось смягчением законодательства о веротерпимости, они начало преследовать политические цели, превращая храмы в места антиправительственных выступлений. В костелах пелись патриотические польские гимны, произносили проповеди, призванные разжечь недовольство российским правительством и укрепить национальную солидарность польского меньшинства Северо-Западного края с поляками Царства Польского.
Выступления в костелах, проведение крестных ходов в память об унии между Польшей и Литвой и постановка памятных крестов, должны были продемонстрировать правительству единство национальных и политических интересов всех католиков бывшей Речи Посполитой. События 1861 г. показали серьезные мобилизационные возможности костела в деле организации оппозиционных выступлений, когда часть римско-католического духовенства оказалась вовлеченной в политическую борьбу.
В условиях начавшегося противостояния часть католического духовенства поддержала планы польского дворянства по созданию объединенной автономии Царства Польского и Западного края. Тем самым костел становился одним из важных инструментов организации польской ирреденты. Сила костела в Северо-Западном крае заключалась в способности его духовенства объединить католиков различных сословий и этнических групп (поляков, белорусов, малороссов, литовцев и латышей) во имя реализации польских национальных интересов. Таким образом, планы сохранения польского колониального господства в форме автономии могли опираться на широкую социальную опору из католического населения, не принадлежавшего к этническим полякам или ополяченной шляхте.

http://zapadrus.su/bibli/geobib/graf-muravev-v-russko-polskom-spore/992-rol-grafa-m-n-muraveva-v-russko-polskom-spore-ob-identichnosti-severo-zapadnogo-kraya-rossijskoj-imperii-chast-vtoraya.html